Гай Крисп - Историки Рима

Я отлично понимаю, что, пожелай они мне возразить, — и в изобилии польются звучные и складные речи. Теперь, возведенный вами на высшую из должностей, я решил не молчать в ответ на их брань (а они повсюду поносят и меня, и вас), чтобы никто не принял сдержанность за нечистую совесть. Меня-то, по глубочайшему моему убеждению, ни одна речь оскорбить не способна: кто будет говорить правду, тот непременно похвалит меня, кто солжет, того изобличат мои правила, моя жизнь. Но они порицают ваше решение, которым мне оказана высочайшая честь и поручено важнейшее дело, а потому размыслите еще и еще раз, не надо ли пожалеть об этом решении. Верно, я не могу похвастаться ни старинным родом, ни триумфами или консульствами моих предков, но, коли потребуется, покажу копья, флаг, фалеры и другие воинские награды, 173а еще — шрамы на груди. В них и родовитость моя, и знатность, не по наследству доставшаяся — как у тех, — но приобретенная ценою бесчисленных трудов и опасностей.

Говорю я нескладно, ну да мне это безразлично. Доблесть сама за себя говорит достаточно внятно. А тем, конечно, без хитроумия не обойтись — чтобы за словами спрятать безобразие поступков. И греческих писателей я не знаю. Не хотелось мне их изучать: ведь тем, кто их постигнул, мужества не прибавилось. Но что для государства всего важнее, в этом я знаток: умею разить врага, расставлять караулы, не страшиться ничего, кроме дурной славы, терпеть и холод и зной одинаково, спать на голой земле, переносить одновременно и лишения, и труды. Свои привычки и убеждения я хочу внушить солдатам и не намерен их стеснять, а сам роскошествовать, славу забирать себе, а тяготы оставлять им. Такое командование и полезно, и достойно свободных граждан, А если сам живешь в свое удовольствие, войско же принуждаешь повиноваться наказаниями, ты не командующий, ты владыка. Но ваши предки держали себя по-иному — и прославили себя и государство. На их славу полагается знать; нравами она не схожа с ними нисколько, нас, пытающихся им подражать, презирает, но все почетные должности требует себе, не по заслугам, а будто старый долг. Но, в бесстыдном своем чванстве, они слепо заблуждаются, эти люди. Предки оставили им все, что только возможно, — богатство, родовитость, славные воспоминания, но доблести не оставили и не могли оставить: доблесть одна и не дается в дар, и не принимается.

Они зовут меня скрягою и невежею, потому что я недостаточно изысканно потчую и развлекаю гостей, не держу шутов, не плачу за повара дороже, чем за управляющего имением. Охотно признаюсь, квириты: это правда. От отца и других безупречных людей я слышал и усвоил: изящество подобает женщинам, а мужчинам — работа, всякий порядочный человек должен стремиться к славе, а не к богатству, и украшает его оружие, а не домашняя утварь. Ну, хорошо, пусть бы они постоянно занимались тем, что для них дорого и приятно, — распутничали, пьянствовали, старость проводили там же, где и юность, то есть на пирушках, угождая брюху и самому презренному из членов; а пот, и пыль, и прочее тому подобное, пусть бы оставили нам, которым труды милее пиров. Так нет же! Эти негодяи сперва измарают себя гнусностями, а после кидаются отбивать награды у достойных. И выходит, что худшие пороки, роскошь и лень, нисколько не вредят тем, кто в них погрязнул, а весь ущерб — вопреки какой бы то ни было справедливости — несет ни в чем не повинное государство.

Теперь, ответивши им (насколько того требовали мои правила, но не их мерзости), я скажу немного о делах государства. Во-первых, что касается Нумидии, забудьте ваши тревоги, квириты. Все, что до сей поры оберегало Югурту, вами устранено: алчность, неопытность, наконец, высокомерие. Далее: войско в Африке хорошо знает местность, но, клянусь Геркулесом, оно скорее храбро, чем удачливо, ибо значительная часть его погублена алчностью либо безрассудством вождей. Я обращаюсь к тем, кто способен носить оружие: вместе со мною напрягите все силы, защитите наше государство! И пусть никто не испытывает страха, вспоминая о прежних неудачах и о надменности командующих, потому что я сам буду вашим товарищем и вашим советчиком и на походе, и в битве, и мы будем ровнею во всем. Победа, добыча, слава — поистине, все плоды уже поспели, с помощью богов. Но будь они даже неверны или далеки, долг любого честного гражданина — прийти на помощь отечеству. Ведь трусость еще никого не сделала бессмертным, и ни один отец не желал своим сыновьям вечной жизни, но скорее — честной и достойной. Я говорил бы еще, квириты, да только робким слова мужества не внушат, а для храбрых, по-моему, сказано с избытком».

LXXXVI. Вот примерно какую речь произнес Марий. Видя, что народ полон воодушевления, он поспешно грузит суда продовольствием, деньгами, оружием и многим иным, необходимым для войны, и приказывает легату Авлу Манлию выйти в море, а сам меж тем набирает воинов, но не по обычаю предков, не по разрядам, 174а всякого, кто захочет, большею частью неимущих. Одни объясняли это нехваткою состоятельных граждан, другие — льстивым искательством, потому что как раз такого рода люди возвысили и возвеличили консула Мария и потому что для человека, домогающегося власти, бедняки — самая желанная опора: ведь о своем бедняк не хлопочет, потому что ничего своего у него нет, а всякий прибыток представляется ему честным.

Итак, Марий отплыл в Африку с подкреплением гораздо более многочисленным, чем было назначено, и спустя несколько дней высадился в Утике. Войско ему передал легат Публий Рутилий. Метелл от встречи с Марием уклонился, дабы не увидеть того, о чем он и слышать спокойно не мог.

LXXXVII. Консул пополнил легионы и вспомогательные отряды и выступил в плодородные, обильные добычею места. Все, что было там захвачено, он отдал солдатам, а потом стал нападать на худо укрепленные и неудачно расположенные поселки и города, повсюду завязывая частые, но легкие сражения. В таких битвах новобранцы участвовали без страха; они убеждались, что беглецы попадают в плен или гибнут и что самая надежная защита — это храбрость, что лишь с оружием в руках обороняют свободу, отечество, родителей и все прочее, ищут славы и богатства. Так в короткий срок новые воины слились со старыми и сравнялись с ними в отваге.

А цари, узнав о прибытии Мария, разделились и порознь отошли в непроходимые дебри. Так предложил Югурта, в надежде, что враги скоро разбредутся в беспорядке и тогда на них можно будет напасть: почувствовав себя в безопасности, уверял он, римляне, как и большинство других, сделаются легкомысленны и беспечны.

LXXXVIII. А Метелл тем временем прибыл в Рим и, вопреки своим опасениям, был встречен на редкость приветливо, ибо ненависть успела улечься, и народ радовался так же точно, как и сенаторы.