Пётр Палиевский - К понятию гения

Тут чем далее, тем чаще возникало сомнение: а что, быть может, эти полицейские не такие уж были и идиоты - "эти люди" среди немыслимых маэстро. Портрет-то ведь и правда был не лицо, а "план", чертеж лица, да еще такой, что при всем глубоком почтении к оригиналу угадать его было невозможно; может быть, их недоумение давало и повод как-то разнообразнее судить о самом этом черчении... Но допустить такую мысль значило бы опуститься - извините - до "первобытной наивности", незнакомой с открытиями века, и т. д.

В той же книге воспоминаний (заимствовавшей заглавие, как большинство сочинений авангардистов, из каких-либо прежних произведений) "Хроника моей жизни" Стравинский совершенно спокойно называет Н. А. Римского Корсакова "бедный мой учитель", говорит о том, что вся школа, им воспитанная, была "национально-этнографической эстетикой" и т. п. Стоит только вообразить себе: этнография - это "Сказание о граде Китеже", а колченогая "Свадебка" - не этнография (на самом деле едва ли не худшая из этнографии, потому что экзотическая, то есть разглядывающая народ как диковинку для упражнений "современного стиля"). И все это сопровождается еще предисловиями в духе: "как Вы правы, дорогой метр, но извините нас, мы тоже, по мере сил... "

Между тем те самые круги, которые когда-то поощряли метра в его иронических опытах над музыкой, вдруг теперь грустно и как-то непричастно начинают писать, что, пожалуй, Стравинский был слишком экспериментален, что современные оркестры "крайне неохотно" включают его в свой репертуар и т. п. Любопытно, каково было ему это от них выслушивать.

И наконец, - идея клоуна. Она необходима для направления мысли, о котором идет речь, больше, чем что бы то ни было. Потому что она единственная позволяет, так сказать, законно не иметь лица, заменив его серией масок; что там, под ними, - должно мерещиться чем-то одиноким, добровольно взявшим на себя страдание ("смейся, паяц").

Дергунчик с искусственной улыбкой, умеющий страшно хохотать, если почувствует, что аудитория к этому готова, или плакать, размазывая краски по щекам, но всегда с тревожным, остановившимся взглядом - есть настоящий символ этого направления. Он улавливает внешность, меняет личины; предлагает эстетическое оправдание и форму для последовательного отрицания и кочевряжества. В какой бы роли он ни выступал, к какой бы "концепции" ни присоединялся, основная его задача остается везде одинаковой: сообщить ощущение, что мир - это цирк. Кругом обыватель, способный только плодиться и есть; он топчет своих же мыслителей; но ты, которому я подмигиваю, ты единственный, случайно попавший рядом с этим боровом справа, мы-то с тобой понимаем друг друга... "Боров" при этом должен чувствовать то же самое.

Победное шествие этого рода паяца сквозь все искусство авангардистов XX века, во всех возможных видах и жанрах, от музыки и театра до стихов, балета и кино, еще ждет своей монографии. Восстановленное вместе, оно хорошо показало бы бесплодие и чистую разрушительность всего этого ожесточения, ничуть не лучшего и тогда, когда клоун, уловив недоверчивость, спешит натянуть на себя народный костюм скомороха.

Но, не ожидая такой критики, большие художники нашего столетия сами восстали против него. Одни - покаянно и "теоретически", как в "Докторе Фаустусе" Томас Манн; другие - собственной насмешливостью уничтожая "иронию гениев", как в "Мастере и Маргарите" Булгаков.

Но есть, правда, приемы чрезвычайно стойкие, которым до самовыявления еще очень далеко. Это, собственно, и не приемы уже, а целые переживания или настроения, под защиту которых может укрыться едва ли не любой из гениев, чуть только заинтересуются его подлинностью, да так, что в ответ заинтересовавшимся ничего не останется, как замолчать.

Эти настроения-легенды поддерживаются ревнивее других, и касаться их, особенно в общем (как ни странно) выражении, можно лишь с большой осмотрительностью. Одна, пожалуй, центральная из них, называется - гонимые.

Рисуется она так.

В мерцающей тиши кабинета, вдали от тупой, занятой обжорством и самоварами толпы, художник (или ученый) совершает свой одинокий подвиг, для их же блага. Его не понимают, травят, смеются, тычут пальцами, требуют отчета. Но он все равно не сдается, хрупкий, с бородой и подслеповатый (следует описание примет, которые по настроению автора должны указывать, какие именно жертвы гуляют незамеченными среди нас).

Распространяется эта легенда чаще всего беллетристикой, то есть литературой летучих вопросов, почти всегда увлекательной и полезной, но и показательной для всех подобных заданий.

Раскроем, например, повесть двух авторов, раньше и лучше других умеющих схватить атмосферу идей, - "Трудно быть богом" братьев Стругацких.

"Бог", как нетрудно догадаться, это не бог, а современный молодой гений, на этот раз ученый - по имени Румата. Он, собственно, даже из будущего (повесть фантастическая), откуда послал его Институт экспериментальной истории в одну из одичалых стран прошлого, так сказать, в типическое "средневековье".

Задача его, кажется, ограничена, и руководство Института обнаружило известное благоразумие, запретив ему вмешиваться силой в дела убогих лупоглазых мещан. Но эти последние, естественно, делают все, чтобы загнать и затравить гения, не дать ему провести над собой эксперимент.

И вот, насмотревшись на бессмысленное обжорство, занятия любовью и непрерывное отвратительное гоготание невежд, Румата не выдерживает. Он выхватывает меч, этакий светлый Дюрандаль, и врубается в толщу тупиц. Сцена прорубания передана скупо, но впечатляюще:

"Сначала растерялись, не знали, где его искать, но потом увидели... - Он замялся. (Это его друг объясняет потом, как все произошло. - П. П.) - Словом, видно было, где он шел.

Пашка замолчал и стал кидать ягоды в рот одну за другой.

- Ну? - тихонько сказала Анка.

- Пришли во дворец... Там его и нашли

- Как?

- Ну... Он спал. И все вокруг... тоже... лежали".

Иначе говоря, от тех, кто не понял светлых помыслов Руматы, осталось одно крошево. Р. Нудельман в послесловии по этому поводу написал: "Когда Румата Эсторский выходит в свой последний кровавый путь, мы испытываем... облегчение... Фантастика Стругацких в произведениях, предлагаемых сейчас читателю, достигает высшего уровня - становится философской"..

Не затрагивая философской стороны этих описаний, отметим одно: интересную степень ожесточения экспериментатора по отношению к "толпе" Она передана действительно очень правдиво и, без сомнения, типически. Вопрос о гонимости среди таких страниц открывается обычно глубже предполагаемого.

В другой повести тех же братьев "Хищные вещи века" речь заходит и о литературе. В новой фантастической стране (где живут, впрочем, такие же тупицы, только цивилизованные) разъезжает фургон-магазин; там продаются среди прочего и книги, но они уже никого не интересуют.