Эдуар Род - Частная жизнь парламентского деятеля

— Я никогда не думал, что ты можешь быть таким!— повторял Монде, с удивлением, в котором за упреком таилось уважение.— Пустая интрижка, мгновенная прихоть, которая-бы так-же быстро прошла, как и пришла, не компрометируя твою карьеру, ни семейную жизнь, это еще можно допустить, но страсть, настоящая, безумная, романическая страсть, когда не разсуждают, когда все ставят на карту!.. Ведь подумай, какого вздора только ты мне не наговорил со вчерашняго вечера!..

И он пускался в благоразумныя разсуждения, разсматривал сложную проблему со всех сторон, поворачивал ее и так, и эдак, усиливаясь найти выход, компромис…

— Сколько-бы ты ни искал, все равно ничего не придумаешь,— говорил ему Тесье с своим обычным спокойствием.

— Кто знает? — возражал Монде.— Ты не найдешь, это правда, потому что ты сам действующее лицо, а я быть может и найду, так как я лицо в деле непосредственно не замешанное,— затем прибавил: — во всяком случае, вот что я тебе скажу: забери себя в руки, хоть на небольшое время… наконец вы должны пойти на жертву и она, вместо мнимаго счастья, за которым вы гонитесь, и которое никогда не поймаете, даст вам истинное удовлетворение сознанием, что вы поступили согласно требованиям долга и чести.

Тесье пожимал плечами:

— Все это безполезныя слова,— говорил он.

Тогда Монде искал иного решения. И не находил. Он ничего не придумал до самаго отъезда.

— Берегись! — повторял он еще стоя с провожавшим его Мишелем на платформе дебаркадера,— умоляю тебя, удвой осторожность… Подумай, что если жена твоя узнает…

— Как она узнает?

— Как узнает? непредвиденный, пустой случай, инстинкт… Она так тебя любит!.. Ах, несчастный, что тебя толкает исковеркать свою жизнь?.. Но я буду знать, что с тобою случится, ты мне напишешь, я надеюсь?

— Непременно. Еслиб ты знал, как много добра ты мне сделал! Как облегчает возможность высказать все, что лежит на сердце.

Они пожали друг другу руки, и поезд унес на юг смущеннаго Монде, а Тесье вернулся домой, пешком, в раздумьи.

Через неделю, Монде получил обещанное послание: “Я пишу тебе, добрый друг мой, ради удовольствия открыть свою душу, облегчить ее откровенной беседой, пожаловаться на судьбу. Кроме этого, мне решительно нечего тебе сказать. Дни проходят, не принося никакой перемены в нашем положении, и это еще слава Богу, потому что оно не может измениться иначе, как в худшему. Состояние моего духа остается таким же болезненно подавленным. Порою, мне почти кажется, что я счастлив; и несмотря ни на что, наша мучительная любовь полна скрытых радостей: случайныя встречи, наши такия короткия, такия редкия свидания, письма… Ребячество, скажешь ты; да, ребячество, но я уже сказал тебе, что в груди моей бьется юношеское сердце, что его желания не соответствуют моим летам. И знаешь, когда я не вижу ея долго, когда нашему свиданию помешают, все изменяется: меня бьет лихорадка, меня пожирает тоска, я становлюсь жертвою ужасных мучений, я сам не свой, пока не свижусь с нею. И в эти моненты я начинаю ясно все видеть, так путник, заблудившись ночью, видит себя на краю бездны при блеске молнии. Внутренний гоюс предостерегает меня, что мы еще можем остановиться, что надо спешить, что еще не поздно, но что так продолжаться не может, что наша любовь все возрастает и придет час, когда мы более не в состоянии будем владеть собою. И в тоже время, когда я трепещу от желаний, и безумно призываю ту минуту, когда все будет забыто, я с величайшей ясностью представляю себе скорбь, отчаяние, гибель, которая за нею последует. Ах, зачем не могу я закрыть на все глаза, и не видеть будущаго! Если бы я обладал той способностью все забывать легко, той безсознательностью, которыми обладают другие люди! Тогда бы я ничего не предвидел, жил данною минутою, и не страдал заранее, переживая страдания завтрашняго дня. Но нет, увлекаемый потоком, я вижу те острыя скалы, на которыя он меня низвергнет. Я в двух шагах от крушения, я стою на краю подмытаго, готоваго рухнуть в кипящия волны островка. Я знаю, что волны отрывают от него кусок за куском. Я это знаю, и ничего не могу сделать… Я; ;в агонии непрестаннаго ожидания рокового конца! A между тем надо жить, разыгрывать перед всеми комедю, лгать, лгать постоянно словами, взглядами, губами, глазами, лгать перед близкими, перед теми, кого я люблю! Я презираю себя за слабость, ненавижу за двоедушие, чувствую себя низким, малодушным человеком, короче, я несчастен, мой друг, и с каждым днем все более и говорю тебе все это, чтобы высказаться и чтобы ты меня пожалел. Напиши мне, поговори о себе, это меня разсеет. A впрочем, нет: это я опять лгу, ты хорошо знаешь, что ничто, ничто не может меня разсеять, отвлечь от того, что единственно интересует меня. И так, говори со мною о нас, прошу тебя. Наибольшее облегчение больному, когда с ним говорят о его болезни. Но не ищи лекарств, это безполезно, оне мне не помогут”.

Тесье, в обнявшем его безумии, и не подозревал, что обычная прозорливость покинула его. Он не замечал, что Сусанна страдала, что ее пожирала тоска, которая на все вещи набрасывает траурную дымку. Она стала совершенно равнодушной к хозяйству, к светским обязанностям, она уже не заботилась по прежнему о муже, о детях даже. Да, смех Лавренции более не радовал ее и она оставляла Анни погружаться в задумчивое молчание. Время от времени та или другая из девочек спрашивала ее:

— Мама, ты больна?

И она прижимала дочь в себе, с приливом нежности, и глаза ея наполнялись слезами. Однажды Анни вдруг сказала ей, в порыве того детскаго предчувствия, которое заставляет отзывчиваго ребенка угадывать то, чего он еще не понимает:

— Я не хочу, чтобы ты умерла!

A Сусанна, целуя ее головку, прошептала:

— A я так бы желала умереть!

Их гости, постоянно навещавшие их, близкие знакомые, еще не догадываясь о разыгравшейся драме, замечали однако то, чего не видел Мишель. Порою они толковали между собою о странной перемене в семье Тесье. Долгое время согласие, семейное счастье Тесье составляло предмет общаго удивления, почти обожания, мир, сердечныя, теплыя отношения, постоянно ровное настроение делали привлекательной для всех атмосферу отеля в улице Сен-Жорж. Теперь это сменилось какой-то тяжелой искусственностью, проникшей даже в маленькую гостиную внизу. Иногда Торн или Пейро спрашивали Мишеля:

— Что с m-me Тесье? Она повидимому больна.

Мишель отвечал в удивлении.

— Ничего. Она здорова. Что с нею может быть?

В самом деле, что происходило в этой душе, раненой до самой сокровенной глубины?

В тот день, когда истина внезапно предстала перед нею, Сусанна почувствовала, что жестокий удар разбил все ее счастье. Она упала с высоты таких сладких иллюзий! Это было так чудовищно — человек взрослый, отец семейства, честный деятель у ног молоденькой девушки!… В ту минуту внезапно перед ней разверзлась такая бездна его порочности и лицемерия, что она не могла нарушить спокойствие двух любовников и поспешила затворить дверь, словно желая вырвать из глаз зрелище его позора. Потом, в долгие часы одинокаго отчаяния, задыхаясь от рыданий, она ощущала, как пробуждались в ней, одно за другим, чувства, в первую минуту подавленныя отвращением и ужасом: ревность, точившая ее, и увы! уязвленное самолюбие, которое делало еще более острыми ея мучения, примешивало к отчаянию, охватившему ея сердце, эгоистическую ноту ненависти, жестокости, мести. Потом, когда в ней вновь вернулась способность разсуждать, она поняла истину, поняла, что между Бланкой и Мишелем установилась связь, уже достаточно сильная, но еще быть может не приведшая к преступной развязке, что по всей вероятности они еще борятся с собою. Но хотя это несколько смягчило ея негодование, тем не менее она по прежнему терзалась. Ея воля, парализованная, отступила перед решением.