Эдуар Род - Частная жизнь парламентского деятеля

— Она догадывается.

Она подумала в свою очередь:

— Он что-то от меня скрывает. Он опять меня обманывает, всегда обманывает!

И они почувствовали себя еще более далекими друг другу.

Окружающая природа гармонировала с их чувствами: начинающая осень тронула багрянцем листья дикаго винограда, небеса затуманились, на полях колыхались одинокие, опадавшие, последние цветы; эта всеобщая печаль отражалась и в глазах Анни, и даже в смехе веселой Лауренции.

Хотя Мишель и рвался в Париж от этих печальных пейзажей, но и дома не мог сидеть; тайная сила гнала его из “фамильнаго гнезда”, как выражались газеты и он бродил по полям, почти всегда в сопровождении Монде.

— Ну, что, великий человек,— сказал тот по его возвращении,— надеюсь, что ты разсеялся?.. Много наговорил, а? Если ты сдержишь хотя четверть своих обещаний, Францию нельзя будет узнать!.. Ты всех распределил: крестьян, рабочих, хозяев, солдат… И в тому же говорил так искренно…

— Не знаю,— отвечал Мишель,— я думал о другом… Ты думаешь, что я ездил для того, чтобы посетить Лион, Амьен и Фурми? Ты ошибаешься: мне хотелось лишь побывать в Кабуре… Да, она в Кабуре, там я ее видел…

— Несчастный! Ты потерял силу воли!..

— Я не мог удержаться… я люблю ее более, чем когда либо… Нет; это так не может продолжаться, я не могу, не могу…

— Ну, конечно, ты ее увидел и опять все возобновилось.

Мишель сказал глухим голосом:

— Я знал, что так будет…

Они помолчали:

— Я тебе откровенно скажу, Мишель,— начал Монде.— Мне тебя жалко, но в тоже время я не могу не находить тебя несколько смешным… Если ты подумаешь немного, то согласишься… Как! человек твоих лет, твоего характера, положения, не находит в себе достаточно нравсгвенной силы, чтобы побороть юношеское чувство!.. Что за чорт! играя такую роль, ты не имеешь права быть 18-летним мальчишкой!..

Мишель улыбнулся:

— Моя роль! — сказал он,— какое мне дело до моей роли? Меня интересует моя жизнь, собственная жизнь моя… Ты меня находишь смешным? A знаешь ли как я сам смотрю на себя и на любовь мою? Я не знаю ничего прекраснее, благороднее, ничего более великаго, как эта любовь… Нет, если бы даже у меня и достало сил на это, я не отказался бы от нея… Я с какой-то словно радостью сжигаю свое сердце… и с гордостью, да, с гордостью. Я уважаю себя за то, что могу так любить! Я считаю высоким любить безумно, против разсудка, против долга, против здраваго смысла, несмотря ни на что и безнадежно!.. Я уважаю себя на то, что могу так любить среди нашего ледяного света, среди мужчин, которые ничего не знают кроме честолюбия и женщин, проеденных тщеславием… Я считаю, что эта любовь — лучшее, благороднейшее и безкорыстнейшее чувство и я сохраню его, несмотря ни на что, до конца…

Монде нагнул голову, слушая:

— Надо думать, что ты просто болен,— грустно сказал он,— раз пришел к такому парадоксу. Что ты хочешь, чтобы я тебе ответил? Разве ты теперь способен внять голосу разума? Я только на одно надеюсь, на труд, борьбу, парламентскую лихорадку… Если ты станешь главою будущаго кабинета…

Мишель прервал его пожимая плечами:

— Да, без сомнения, я вернусь в Париж, примусь за работу, стану заседать в комиссиях, произносит речи: все это как во сне. Истинные интересы теперь лежат не вне меня: душа моя уже больше не лежит в тому, что я; ;говорю и делаю, а лишь в тому, что я думаю и чувствую… Я так научился раздвояться, что живу двойною жизнью: внешняя моя жизнь та — которую все знают, и которая повидимому меня совершенно поглощает; внутренняя же моя жизнь — жизнь монаха, жизнь пламеннаго рыцаря… Это лишь и есть настоящая моя жизнь, о которой одинь ты догадываешься, другая же скользит не задевая меня…

Монде не отвечал. Он сделал неопределенный жест и оба друга погрузились в созерцание проникнутаго осенней меланхолией пейзажа, с горным озером, над которым ходил туман и пожелтевшими деревьями.

Сусанна всегда страдала, видя как они вместе гуляют. — Они говорят о ней,— думала она; и безутешная грусть приковывала ея взгляд на целые часы к озеру, между тем как Лавренция работала в саду, а Анни сидела возле нея, положив к ней на колени свою белокурую головку:

— Что с тобою, мама?

— Ничего, дитя, ничего…

Часть третья. VI .

Едва начались заседания парламента, как правительство доставило оппозиции удобную почву для нападения. В Тонмине возникла одна из тех печальных случайностей, которыя всегда производят глубокое волнение: произошло возстание в одном местечке и отряд около сотни человек был вырезан; второй отряд посланный для укрощения бунтовщиков, принужден был отступить в безпорядке, так как неприятель оказался значительно превосходящим его силами. Возмущение, которое в самом начале можно было подавить без значительных жертв, принимало угрожающие размеры, и министерство принуждено было просить о добавочном кредите. Одновременно с этим министр колоний, Диль, запутался в грязном скандале с женщиной, который уже со всевозможными прикрасами и добавлениями разсказывался в газетах. Эта грязная история с министром, которая совпала с ужасными тонмискими вестями; этот скандал, в котором замешивается человек, между тем как войска, находящияся в зависимости от его распоряжений, режут бунтовщики, делал положение еще более затруднительным. Чаша переполнилась, скоплявшееся в течение многих лет общественное негодование готово было обрушиться на голову министра.

Считали уже его погибшим. Самые друзья его не находили возможным его поддерживать. Оппозиция уже считала эту вероятную победу за собой, и радовалась бреши, которую удастся наконец пробить в сплоченном кабинете, а это позволит дружно аттаковать его партию, которая с каждым днем становится многочисленнее. В прессе тоже начались ожесточенные нападки и лишь газета Тесье, “Порядок”, сохраняла тон умеренный и избегала излишней резкости. Мишель по этому случаю должен был выдержать борьбу с главным своим сотрудником. Пейро, державшийся обычной тактики, желал, по его выражению, “всех замарать”.

— Момент как нельзя более удобный. Воспользуемся же им, чтобы до конца изобличить этих мошенников,— говорил он.

— Будем действовать согласно со своими принципами,— отвечал Мишель.— Мы часто упрекали газеты крайней левой за их разоблачения частной жизни противников. Не будем же им теперь подражать! Это может только нас самих запачкать.

Пейро уступил, но с убеждением, что они делают ошибку.

Торн, которому он жаловался, пожал плечами:

— Таким людям как Диль,— сказал он с разсудительностью,— все как с гуся вода.

В самок деле, Диля повидимому нисколько не тревожили нападки, сыпавшиеся градом на него: он сохранял на министерской скамейке свой спокойный цинизм, без малейшаго облачка на челе, без всякой неловкости в манерах. Его встречали в Булонском лесу, в театре, прехладнокровно выдерживающаго бинокли и лорнеты, устремленные на него со всех сторон.