разведка - ИВАН БОРОДУЛИН

Тогда Саша и Зина начинают хлопотать вокруг меня, раздобыли сухие валенки, портянки. Переодеваюсь и вдруг вижу, что мой Ваня Ромахин сидит на камне и как-то странно водит головой. Широко открытые глаза смотрят без всякого выражения.

Кидаюсь к нему:

— Что с тобой?

— Убит,— говорит Ромахин.

Сначала думаю — шутит, но, присмотревшись, вижу, что ему действительно плохо. Потом замечаю на его каске глубокую вмятину от пули. Осторожно снимаю каску. На голове Ромахина — огромная шишка и больше ничего. Однако он все время твердит, что убит, и не слушает никаких объяснений. Беру его руку и помогаю нащупать вмятину.

— Вот видишь, дырки нет, а потому ты не можешь быть убитым.

Иван вроде бы немного успокаивается, но тут же кричит, что он ничего не видит, ослеп. Объясняю, что та­кое случается и скоро пройдет. Заставляем Ромахина лечь, но он опять ничего не хочет слушать. Вызываем санитара роты, и тот подтверждает наши заверения. Тогда Ромахин затихает и валится на нары.

PAGE170

Фрица под конвоем отправляем в полк, а сами ло­жимся отдыхать в блиндаже второй роты, которая дер­жит оборону на Орлином гнезде.

Утром покидаем высоту. Ромахина пришлось тащить па носилках. Он все еще ничего не видел после конту-Iии, и на парня жалко было смотреть.

На Шпиле нас сразу же приглашают в блиндаж командира полка. Подполковник — в хорошем располо­жении духа, весело поздравил, расспросил о деталях операции и под конец сказал, что традиционный ужин откладывается на три дня, так как завтра разведчики приглашаются на коццерт знаменитых артистов, приехав­ших в дивизию специально для выступлений перед фрон-' овиками.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ДЕВУШКА ИЗ ТБИЛИСИ

Мы готовились к концерту, словно к торжественному вступлению в Берлин. Подворотнички пришили так ров­но и тщательно, что они выглядели белым фабричным кантом, пуговицы не гимнастерках по блеску сопернича­ли с медалями. Валенки заменили сапогами, сверкавши­ми от ружейного масла. Побрились в этот день дваж­ды— утром и под вечер, израсходовав зараз весь оде­колон, специально приобретенный в лавке военторга.

За полтора часа до начала концерта засунули сапоги а вещевые мешки — мороз заставил надеть валенки,— фтали на лыжи и споро отмахали двенадцать километров, Отделявших Шпиль от медсанбата.

Просторный блиндаж, приспособленный для выступ­ления артистов, был переполнен. Но, как оказалось, при­павший пораньше командир полка позаботился о нас — для разведчиков 28-го полка специально во втором ряду были поставлены две длинные деревянные скамейки, ко­торые никто не смел занимать.

Вот не сцене появился конферансье и объявил, что концертная группа грузинских артистов из Тбилиси сер­дечно приветствует славных воинов Заполярья и переда­ет свой горячий привет. Мы отвечаем шумными аплоди­сментами.

— Первый номер программы — «Танец арабской не­вольницы». Исполняет Людмила Кулагина.

И конферансье уступает место на сцене стройной красивой девушке в восточной одежде, с длинными ко­

PAGE172

гами. Ее движения под дробь барабана то стремитель­ны, то плавны. Я не разбирался и не разбираюсь в бале­те, чтобы оценить мастерство артистки, но только нам, не отрывавшим глаз от сцены, хотелось, чтобы танец продолжался бесконечно.

Аплодировали балерине неистово, причем больше всех старался наш ряд. Девушку вызывали еще и еще. И она, радостная и счастливая, раскланивалась, посылав мам благодарные взгляды.

Выступали певцы, танцоры, даже жонглер, и все, как говорят, имели шумный успех.

Вдруг ко мне подсел капитан Терещенкр и, кивнув на –цену, приказал:

— Иди туда. Я удивился:

— Зачем?

— Зовут, ну эта, как ее, балерина.

— Почему меня?

— Просит познакомить с настоящим разведчиком,— юдмигнул капитан.

— Но что я там буду делать?

— Иди, иди.

За кулисами было так много народу, что я сначала растерялся. Потом, осмелев, громко спросил:

— Кто меня звал?

— Идите сюда,—раздался из угла девичий голос. Я щелкнул каблуками:

— Чем могу служить?

Балерина протянула руку и в свою очередь поинте­ресовалась:

— А вам что, очень некогда или просто не хотите со мной говорить?

Я смутился и промолвил:

173

— Да нет.

— Тогда выйдемте, здесь очень жарко.

Мы вышли на морозный воздух, и тут я увидел лег­кие санки командира полка.

— Обождите минутку, я сейчас.

Пробравшись к месту, где сидел командир полка,

я шепнул:

— Товарищ гвардии подполковник, ваша лошадь за­стоялась, разрешите немного проехаться,

— Разрешаю,— улыбнулся Пасько. Я вылетел из блиндажа.

Мое предложение прокатиться привело балерину в восторг, и через минуту мы мчались по ровному полю озера, Комья снега из-под копыт летели в лицо, мы от­ворачивали головы, но всякий раз друг к другу, смущен­но молчали, а потом Людмила как-то по-домашнему ласково попросила:

— Расскажите, как вы стали разведчиком?

— Это долго и неинтересно.

Мне хотелось говорить совсем на другие темы.

— Неправда, мне про вас говорили…— Людмила осеклась и, помолчав, спросила;—Вы любите свое дело?

— Нет. Войну любить нельзя.

— А вам страшно, когда вы там, у них?

— Когда как. К страху ведь тоже можно привыкнуть.

— Интересно,— сказала Людмила,— а я вот не при­выкну. До ужаса боюсь мышей. Да вы не смейтесь…

И балерина заговорила о себе.

Родители ее были актерами, она с детства привяза­лась к театру, но до сих пор не уверена в себе и счи­тает, что настоящей балерины из нее не получится. У Людмилы был муж, есть дочурка и очень много друзей.

174

Почти час длилась^наша приятная прогулка в санка и неторопливый разговор о жизни.

В школе, как и любой мальчишка, я презирал девчо­нок; повзрослев, считал женщин слабыми и ненадежны­ми существами, которым не стоит особенно доверять. А вот в этот морозный вечер в душу забралось совсем незнакомое дотоле чувство, неизмеримо большее, чем уважение. Короче говоря, я насмерть влюбился в бале­рину.

Через два дня на Шпиле состоялся традиционный ужин. Я старался скрыть от товарищей свое отношение к балерине, но получалось как-то так, что я все время оказывался возле нашей милой гостьи. Ребята, конечно, сесело обменивались многозначительными взглядами и подмигивали: «Давай, мол, не теряйся!»

После ужина собрались в блиндаже полкового клуба, где давали концерт наши самодеятельные артисты.

Дмитрий Дорофеев прочитал стихи Ильи Эренбурга:

О, ты узнаешь русский гнев! Я не Париж, не Дания. И, вся от страха поблелне*. Ты будешь выть, /ермания!

Потом «Швейк» на пару с Ерофеевым изобразили юсколько сценок.

Вот «Швейк»-Гитлер с наведенными углем усиками и спущенным на глаза чубом обращается к своему пор­трету, за которым прячется, стоя на табуретке, Коля трофеев: