Валентин Тарас - Рыжая обезьяна

Сапиенс повернул голову к двери, натянул одеяло выше живота. Солнечный свет падал на руки, и рыжие волосики казались золотыми. И веснушки на белой коже были видны особенно отчетливо — отврати­тельные рыжие пятнышки, точно ржавчина въелась. Сапиенс стиснул зубы, молча, кивком, приветствовал доктора Арта.

Доктор был без халата, в легком сером костюме и золотистой ру­башке, в сандалетах такого же золотистого цвета. Он подошел к кро­вати, неся перед собой стул, поставил его почти рядом с изголовьем и сел, положив ногу на ногу.

— Что вас беспокоит? — он смотрел на Сапиенса сквозь стекла очков, обыкновенных, не зеркальных, но, хотя стекла были толстые, они почему-то не увеличивали зрачки, а уменьшали — взгляд казался настороженным и колючим.

— Меня беспокоит эта ржавчина,— глухо сказал Сапиенс и уставил­ся на свои руки.— Рыжая ржавчина. Я не могу видеть эти пятна...

Доктор Арт чуть переменил позу, вернее, не переменил, а переложил правую ногу на левую, поменял их местами, покачал носком сандалеты.

— Я вам уже объяснял, что генетические структуры, ведающие пиг­ментом, не изменяются столь быстро. И кроме того, я вижу, что вас обеспокоило нечто другое. Что именно? — он наклонился к Сапиенсу совсем близко, подался к нему всем туловищем-— Вы видели что-либо во сне?

— Да.— Сапиенс спрятал руки под одеяло, втянул голову в плечи.

— Что?

— Я не помню,— сказал Сапиенс,— ничего не помню. Но это был чужой сон. Я не должен... не мог... Вы понимаете? Это — не мое.

Он уставился на доктора Арта со страхом и злобой. Даже желваки заходили, искривился рот. И руки под одеялом сжались в кулаки. Он выпрямился.

— Вы гарантировали мне полное сохранение личности, не так ли?

Доктор Арт усмехнулся едва заметно.

— Но ведь то, что вы сейчас говорите, лишний раз доказывает, что личность ваша сохранена. Вы сказали, что это был чужой сон, вы пони­маете, что это не ваше. Вы сказали также, что не можете видеть эти пятна, они вам неприятны, даже ненавистны. Почему? Да потому, что вы — это вы. Но...— Доктор Арт опустил правую ногу на пол.— Я дол­жен вам кое-что сказать. Вы, очевидно, представляете себе пересадку мозга несколько упрощенно. Не следует думать, что мы взяли и вынули из вашей новой черепной коробки прежний мозг, вымыли ее, как каст­рюлю, и целиком вставили новый, ваш. Пересаживаются отдельные участки мозга, те, в которых хранится память и ее механизмы, участки коры, несущие в себе индивидуальность вашего мышления, всю ту ин­формацию, которая составляет сущность вашего «я». Центры, ведающие физиологическими функциями организма, движением, ориентировкой в пространстве, зрительными образами нет нужды пересаживать. Пока это слишком сложно и опасно и мы их оставляем в «кастрюле», совме­щая с пересаженными участками. Эта методика разработана достаточ­но хорошо. Нам не удается пока, правда, исключить полностью «втор­жение» остаточной информации прежнего мозга в пересаженные об­ласти. В опытах над животными мы не могли установить этого со всей ясностью, и только наблюдения над вами, после того как вы стали спать без наркотиков, дали необходимый материал. Ваш сон и есть «вторже­ние» чужой остаточной информации. Вы не должны этого бояться, это пройдет. Скоро вы будете видеть свои собственные сны.

Он говорил, чуть наклонясь вперед, сухо и четко, как будто читал лекцию.

Сапиенс слушал его, закрыв глаза, уголки рта изредка нервно вздрагивали. Когда доктор умолк, он сказал спокойным ровным голосом:

— Вы кончили? Благодарю вас. Оставьте меня одного.

Почувствовав, что доктор Арт встал, он остановил его жестом, не открывая глаз:

— Минутку. Я хочу встать и заняться делами. Убраны ли зеркала из туалета и рабочей комнаты? Убраны? Благодарю вас. Зеркало в хол­ле прошу задрапировать шторой. Уже сделано? Спасибо. У меня все.

Он не открыл глаза до той минуты, пока доктор Арт не вышел из палаты.

***

...Начало этому положил доктор Кристиан Бернард из Кейптауна в декабре 1967 года. Вини Арт отлично помнит тот день, когда их, молодых аспирантов, пригласил к себе профессор Бор и сделал сообще­ние об операции по пересадке сердца, осуществленной в кейптаунском госпитале «Хроте схюр». Луис Вашканский — так, кажется, звали'чело- века, которому пересадили чужое сердце, и он жил с этим сердцем ров­но врсемнадцать дней. Второго звали Филипп Блайберг. Дантист с лег­комысленными для пожилого человека усиками. Ему пересадили сердце цветного, и газеты Южно-Африканской Республики всерьез дискутиро­вали, насколько это соответствует принципам морали — сердце цветного в груди белого человека. Мог ли он, Вини Арт, знать тогда, что прой­дут годы и он осуществит самую фантастическую операцию во всей истории человечества? И что самой главной проблемой окажется не барьер биологической, тканевой несовместимости’ (это уже давно поза­ди, пересадка внутренних органов от человека к человеку стала таким же обычным и простым делом, как переливание крови, запросто при­живляются конечности), а барьер моральной несовместимости,психо­логической, психической и еще черт ее знает какой, связанной с таким, казалось бы, нематериальным фактором, как убеждения и преду­беждения.

Тогда его опыты только начинались. Он экспериментировал только на земноводных — пересаживал лягушке мозг жабы, и она вела себя как жаба: вместо того чтобы искать воду, зарывалась в песок... Теперь смешно вспоминать об этих опытах, так это далеко позади и так просто, что подобные опыты показывают в школах. Разница такая же, как меж­ду первым радиоприемником Попова и космической радиосвязью. Мозг жабы и мозг человека]

...Он все решил, все! Он доказал, что это возможно. Сапиенс живет и мыслит как Саниенс. И это именно Сапиенс, а не кто-нибудь другой. Странные имя и фамилия — Адам Гомо Сапиенс... Но он настолько же «homo sapiens», насколько питекантроп... С какого-то порожка своего мышления он срывается в пропасть древних предрассудков. Он слепо ненавидит этот народ, рыжаков, хотя они живут в этой стране испокон веку, говорят на том же языке, что и белокурые. (Между прочим, какие они белокурые? Они и шатены, и брюнеты, и блондины. Вот он, Вини Арт, брюнет...) Одному богу известно, как и почему образовался рыжац- кий народ. Говорят, в древности рыжих изгоняли из племени, считали их отмеченными печатью дьявола, и постепенно изгнанники образовали отдельное племя. В древности? А разве теперь иначе? Горе семье бело­курых, если в ней родится рыжий ребенок! А такие дети рождаются, не часто, но рождаются, и становятся париями... Лично ему наплевать на все это, но, если.живешь среди ворон, приходится каркать, как они.

Самому себе он может признаться: в письменном заявлении он не случайно намекнул Тайному Совету на то, что идеальным материалом для пересадки явился бы человек, приговоренный к смертной казни. Он знал, что добровольца из белокурых не будет — этого карлика Сапиен­са ненавидели все, кроме чиновников правительственной верхушки, но кто из них согласился бы умереть ради другого! Однако он знал и то, что к смертной казни могут приговорить только рыжака... Он это знал, но сказал сам себе почти то же самое, что и великий физик Энрико Ферми, когда встал вопрос об испытании первой атомной бомбы. Или Ферми сказал это после испытания? Да, после... Он сказал: «Я не знаю, какая это политика, но то, что это великолепная физика,— я знаю». Он, Вини Арт, знал, что «материалом» будет рыжак, но сказал сам себе: «Меня не касается политика, мне нужен эксперимент».