user - Содержание

огрубив ее.

Отец каким-то неведомым мне образом умел изображать на

рояле, как звучит оркестр. Скрипки, трубы, гобои – все это у

него, как ни странно, получалось. Помню, что когда я был еще

ребенком, у нас было такое совместное развлечение: я должен

был угадать, какой инструмент «звучит», слушая его игру на

нашем пианино.

Так вот, насколько я могу судить, Карпинский все же не овладел

подобными нюансами, но в общих чертах воспроизводил то

необычное звучание инструмента, которое возникало, когда

играл отец.

После смерти моего отца Карпинский бывал в нашем доме еще

примерно в течение 13 лет; в общей сложности получается лет

двадцать.

Он сделал для нас много добра: бесплатно проверял корректуры

нот, общался с исполнителями. Возможно, мы даже

злоупотребляли его добротой и преданностью музыке моего отца,

считая его почти родственником.

В какой-то момент выяснилось, что еще до того как появиться в

нашем доме, Карпинский уже хорошо знал о слухах,

циркулировавших вокруг имени моего отца, и, более того, был

знаком с первоисточниками этих слухов. Впрочем, я никогда не

опускался до мысли о том, что он способен на какую-то двойную

игру и ведет в нашем доме сбор сведений, могущих окончательно

и бесповоротно скомпрометировать моего отца. Такое мне

казалось просто невозможным.

Иногда я слышал от Карпинского, что «истинный сын

Александра Лазаревича – это он, Карпинский, а я – так, некий

побочный продукт».

В 1998-ом году при значительном моем участии была издана

книжка воспоминаний о моем отце; главной ценностью этой

книжки являются, конечно же, 9 писем Марии Вениаминовны

Юдиной, адресованных разным людям, но посвященных моему

отцу. Своего участия в составлении этой книжки я постарался

никак не отразить, и предисловие вышло за подписью

Карпинского, который его выслушал по телефону и сказал

«ладно».

Его же собственные воспоминания о моем отце я не включил в

сборник (это послужило причиной тяжелого конфликта). Мне

казалось, что представленный им текст несколько напыщенный и

не соответствует строгому и аскетическому облику моего отца. Я

думал, что его статья разрушит внутреннее единство сборника, а

неумеренные восторги по поводу музыки вызовут насмешки. В

его статье содержалось, например, утверждение, что музыка

Локшина обладает качествами, которые «обеспечивают ей

бессмертие».

Когда я попросил его написать что-нибудь в более сухом,

строгом стиле, с ним сделалась истерика.

Наши отношения продолжали накаляться, но я не могу себе

представить, что одно лишь это заставило его в конце концов

выступить против моего отца (спустя тринадцать лет после его

смерти). Думаю, что основная причина не в этом, а в чем-то

другом.

В заключение этого раздела, посвященного Карпинскому, я

приведу четыре цитаты, которые мне кажутся довольно

красноречивыми.

«Мы с ним [Локшиным] общались исключительно о музыке.»

Карпинский , 2000 («Эхо Москвы»)

«Мы много говорили с Александром Лазаревичем о самых

разных вещах.»

Карпинский , 1998

«Выяснение его [Локшина], так сказать, каких-то социальных,

что ли, характеристик – это дело, видимо, определенных органов,

следственных, еще каких-то…»

Карпинский , 2000 («Эхо Москвы»)

«…личность такого масштаба [как Локшин] мне больше никогда

не встречалась. Было ощущение, что этот человек знает все, что

он владеет всем миром явлений, что нет ничего такого в

искусстве (и не только), что было бы ему неизвестно или

непонятно. При этом я не чувствовал себя рядом с ним

маленьким и ничтожным. Наоборот, казалось, этот человек

возвышает меня – наверное, невольно – до своего уровня,

помогает понять, овладеть чем-то мне неизвестным. Мне

казалось, что это божество, наделяющее меня благодатью».

Карпинский , 1998

Вторая и четвертая цитаты взяты мной из той рукописи, которую

я исключил из сборника, посвященного моему отцу. Я рад, что

она, наконец, пригодилась.

V

Сплетня, гласность и стукачи

Представив читателю Карпинского, вернусь к своему не

особенно хронологическому повествованию. Как я уже говорил,

пока я был молод, отцовская проблема почти не касалась меня.

Один только раз я пережил сильнейшее унижение, когда

профессор математики Виктор Иосифович Левин не узнал меня

при встрече. Я только что закончил мехмат и приходил навестить

своего приятеля, который учился у Левина в педагогическом

институте. Мы столкнулись с Левиным в дверях, и он со мной не

поздоровался. То, что он мог меня действительно не узнать,

исключено. Я был его любимым учеником в восьмом классе (он и

Якобсон преподавали в нашей школе одновременно). А после

десятого класса Левин уговаривал меня поступать не на мехмат, а

именно в его институт, где я мог бы учиться лично у него.

Надо сказать, что смысла произошедшего я тогда так и не понял.

Другие столь же выразительные эпизоды относятся уже к 1986-

ому и более поздним годам, и мне нет смысла все их перечислять.

Здесь же мне хочется отметить два обстоятельства.

По-видимому, сплетня, окружавшая имя моего отца, равномерно

росла как грязный ком, и к 86-ому году этот ком достиг таких

размеров, что шишки стали сыпаться и на меня. То, что отец к

тому времени был стар и болен и уже не появлялся на людях,

только благоприятствовало размножению слухов.

Другое обстоятельство было вот какое. В 86-ом году начались

перестройка и гласность, и люди, униженные многолетним

молчанием и страхом, спешили отомстить. То, что мой отец мог

быть оговорен и оклеветан, было слишком тонким соображением,

которое никто не желал принимать в расчет*. Помню, как

* Замечу кстати, что единственной статьей в сборнике, посвященном

памяти моего отца, где встречается слово «клевета», была статья

М. А. Мееровича. Карпинский с завидной настойчивостью пытался

примерно в это время мой приятель Саша Шнирельман,

эмигрировавший позднее в Израиль, начал мне недвусмысленно

хамить, причем как раз тогда, когда я пытался пристроить его на

работу.

Я догадался, что если вежливо сносить это хамство и вообще

цепляться за какие-то дружеские или приятельские отношения, то

тень, витавшая вокруг имени моего отца, упадет уже на меня

самого. Поэтому я, при первом же подозрении на неуважение к

моей персоне, стал рвать отношения со своими знакомыми,

причем в жесткой и окончательной форме. Начал я, естественно,

со Шнирельмана.

Наконец, мне хочется сказать еще об одной стороне дела. Кроме