user - Содержание

что-то такое, что предназначено именно мне. Передо мной

открылся целый мир, доселе неизведанный. Я понял, что мой

отец, живя в изоляции, много потерял. Он очень любил историю,

а эти сочинения, которые и есть история нашего времени, до него

не дошли.

В результате моих поисков мне удалось выудить из

диссидентской литературы ключ к проблеме моего отца, вернее,

половину от этого ключа. Как будет видно из дальнейшего, я это

сделал с опозданием на год.

Вторая же половина ключа находилась в руках у потерпевших –

Есенина-Вольпина и Прохоровой. И они в конце концов мне ее

тоже вручили.

Но самую первую зацепку дала мне Надежда Мандельштам. В

первой книге ее «Воспоминаний» я прочел, что сама Лубянка

любила распускать слухи про неугодных ей людей, что они

являются агентами НКВД. Кажется, это у них называлось

«операцией по дискредитации».

IX

Два следователя. Отец невиновен

Следующий эпизод моего повествования также относится к 1989-

ому году и записан мною со слов матери.

После моего неудачного визита в «Мемориал» она написала

письмо в КГБ. В этом письме она просила сообщить ей,

причастен ли мой отец к арестам Есенина-Вольпина и

Прохоровой, произошедшим в 1949-ом и 1950-ом годах, и, в

случае его непричастности, выдать соответствующий документ.

Этот документ она думала показывать дирижерам…

Примерно через 2 месяца раздался звонок, и незнакомый голос

осведомился, будет ли она дома в такой-то день и час.

И вот, в наш дом к моей матери (а я в это время был на работе)

пришли два следователя с лицами, в высшей степени

незапоминающимися. Они взмахнули в воздухе своими

книжечками, потом выглянули из окна и сказали: «Да, хороший у

вас район!» (А дело было летом.) Потом они сели спиной к окну

и один из них произнес:

– Мы пришли к вам по поручению руководства, чтобы сообщить,

какое отношение имеет ваш муж к арестам Прохоровой и

Есенина-Вольпина. Так вот…

Тут он сделал длинную паузу. А потом продолжил:

– Ваш муж не имеет к этому никакого отношения!

Моя мать ответила ему:

– А я в этом и не сомневалась.

– Тогда чего же вы от нас хотите? – удивился следователь.

– Мне нужна справка.

– Ну что же, – сказал следователь, – это мы для вас скорее всего

сделаем. Но нам нужно посоветоваться с руководством.

Мать продолжала:

– Но мне не требуется знать, кто это сделал. Вольпин и

Прохорова были арестованы очень давно – сорок лет тому назад.

К тому же этого человека могли заставить, ему могли чем-нибудь

угрожать…

Следователи оживились и заулыбались. «Вот это – правильная

позиция», – сказали они и, пообещав сделать все возможное,

исчезли.

Больше от них не было ни слуху ни духу.

X

Помощь Елены Петровны

Устное сообщение следователей, естественно, невозможно было

предъявить дирижерам, шарахавшимся от музыки моего отца.

Тому же Рождественскому, например.

Тогда мать призвала на помощь свою подругу студенческих лет

Лелю (Елену Петровну Бунтман), которой пришлось пережить

расстрел отца и дяди и которая могла знать людей, занимавшихся

реабилитацией. И действительно, у Е. П. Бунтман оказался

знакомый в «Огоньке», который прислал к нам Аллу Боссарт, с

тем чтобы она провела журналистское расследование. Сын Елены

Петровны, Сергей, выражал тогда моей матери сочувствие и

предупреждал, что расследование нужно проводить в высшей

степени осторожно, чтобы не навредить, ибо дискредитация была

делом рук профессионала.

Однако, начатое было расследование быстро натолкнулось на

непреодолимые препятствия и засохло.

Все это происходило в начале 90-ых годов.

XI

Встреча с Есениным-Вольпиным

Теперь я перехожу к одному очень важному эпизоду: к рассказу о

своей встрече с Есениным-Вольпиным и о том, к чему она

привела. Собственно говоря, этих встреч было две, и обе они

относятся к началу девяностых (к 1992-ому году, если не

ошибаюсь). Но я расскажу только об одной из них, на которой,

кроме моей матери и меня, была еще пианистка Елена

Кушнерова, вскоре после этого эмигрировавшая в Германию. Из

второй встречи, происходившей в присутствии Аллы Боссарт, я

не извлек для себя ничего нового.

Но прежде чем начинать свой рассказ о встрече с Вольпиным, я

должен сделать небольшое отступление.

Мой отец очень любил стихи; из его 11 симфоний десять

написаны на поэтические тексты, да и камерные сочинения отца

тоже почти все с голосом. Эту свою любовь он ухитрился

передать и мне, так что я одно время просто бредил стихами.

Когда я был еще школьником, отец рассказывал мне, что

Вольпин писал прекрасные стихи и что сам он (речь шла, по-

видимому, все о том же роковом 49-ом годе) брал стихи у

Вольпина и переписывал, и хранил их одно время у себя в столе.

Но после ареста Вольпину предъявили его собственные стихи на

допросе, и он решил, что мой отец их переписывал для доноса.

Еще отец рассказывал, что когда Вольпин освободился из

заключения, то приходил в наш дом и обвинил его в своем

аресте. А сам он накричал на Вольпина и отдал ему его стихи.

Одно из стихотворений Вольпина, написанное в манере «Ворона»

Эдгара По, поразило когда-то воображение моего отца, и он

рассказывал мне о том, какая это была замечательная вещь, но

все слова стерлись из его памяти. Я был уверен, что никогда не

смогу ни прочесть, ни услышать вольпинского «Ворона», и мне

было досадно, что отец все позабыл. Вольпинский «Ворон» успел

поразить и мое воображение, причем до того, как я услышал хотя

бы одну строчку из него.

Так вот, в 92-ом году мать узнала от своих знакомых, что

Вольпин на некоторое время приехал в Москву из Америки, где

он довольно давно жил в вынужденной эмиграции.

Мать позвонила ему, и буквально через день или два Вольпин

пришел к нам домой.

Он появился в дверях, и я стал его разглядывать. Первое мое

впечатление от Вольпина было безусловно положительное.

Меня же он рассматривал чрезвычайно критически, ища следы

наследственных пороков, и глаза его горели яростным светом.

Мы прошли в комнату, где висел портрет отца, и расселись все

вчетвером друг напротив друга. После нескольких банальных

общегеографических фраз разговор коснулся моего отца.

– Ты, конечно, всем говорил про Шуру, – сказала мать.

– Конечно, когда я освободился, я всем рассказывал, кто меня

посадил. Но года через два перестал, потому что мне показалось,

что это нехорошо. А Вера продолжала, – сказал Вольпин.

Потом он подумал и добавил: