Одоевский Фёдорович - Пестрыя сказки

Вотъ другой выстрѣлъ — а они все играютъ: ремизъ цѣпляется за ремизомъ, пулька ростетъ и приходятъ игрынпебывалыя.

Вотъ и третій, игроки вздрогнули, хотятъ приподняться, — но не тутъ то было: они приросли къ стульямъ; ихъ руки сами собою берутъ карты, тасуютъ, раздаютъ; ихъ языкъ самъ собою произноситъ завѣтныя слова бостона; двери комнаты сами собою прихлопнулись.

Вотъ на улицѣ гулъ колокольный, все въ движеніи, говорятъ прохожіе, стучатъ екипажи, а игроки все играютъ и ремизъ цѣпляется за ремизомъ.

„Пора-бъ кончить!” — хотѣлъ было сказать одинъ изъ гостей, но языкъ его не послушался, какъ то странно перевернулся и сбитый съ толку произнесъ: „Ахъ! что можетъ сравниться съ удовольствіемъ играть въ бостонъ въ Страстную субботу!”

— Конечно! — хотѣлъ отвѣчать ему другой — ¿да что подумаютъ о насъ домашніе? — но и его языкъ также не послушался а произнесъ: „Пусть домашніе говорятъ что хотятъ, намъ здѣсь гораздо веселѣе.”

Съ удивленіемъ слушаютъ они другъ друга, хотятъ противоречить, но голова ихъ сама нагибается въ знакъ согласія.

Вотъ отошла заутреня, отошла и обѣдня; добрые люди —, а съ ними и матушка Ивана Богдановича, — въ веселыхъ мечтахъ сладко разговѣться, залегли въ постелю; другіе примѣриваютъ мундиръ, справляются съ Адресъ-Календаремъ, выправляютъ визитные реестры. Вотъ уже разсвѣло, на улицахъ чокаются, изъ каретъ выглядываетъ золотое шитье, трех-угольныя шляпы торчатъ на фризовыхъ и камлотныхъ шинеляхъ, курьеры на-веселѣ шатаются отъ дверей къ дверямъ, суютъ карточки въ руки швейцаровъ и половину сѣютъ на улицѣ, мальчики играютъ въ битокъ и катаютъ яицы —

Но въ комнатѣ игроковъ все еще ночь; все еще горятъ свѣчи; игроковъ мучитъ и совѣсть, и голодъ, и сонъ, и усталость, и жажда; судорожно изгибаются они на стульяхъ, стараясь отъ нихъ оторваться, но тщетно: усталыя руки тасуютъ карты, языкъ выговариваетъ Шесть и Восемь, ремизъ цѣпляется за ремизомъ, пулька ростетъ, приходятъ игры небывалыя.

Наконецъ догадался одинъ изъ игроковъ и, собравъ силы, задулъ свѣчки; въ одно мгновеніе онѣ загорѣлись чернымъ пламенемъ; во всѣ стороны разлились темные лучи и бѣлая тѣнь отъ игроковъ протянулась по полу; карты выскочили у нихъ изъ рукъ: Дамы столкнули игроковъ со стульевъ, сѣли на ихъ мѣсто, схватили ихъ, перетасовали, — и составилась цѣлая масть Ивановъ Богдановичей, цѣлая масть Начальниковъ Отдѣленія, цѣлая масть Столоначальниковъ и началась игра, игра адская, которая никогда не приходила въ голову сочинителя Открытыхъ таинствъ картежной игры.

Между тѣмъ Короли усѣлись на креслахъ, Тузы на диванахъ, Валеты снимали со свѣчей, Десятки —, словно толстые откупщики, — гордо разхаживали по комнатѣ, Двойки и Тройки почтительно прижимались къ стѣнкамъ.

Не знаю долго ли Дамы хлопали объ столъ несчастныхъ Ивановъ Богдановичей, загибали на нихъ углы, гнули ихъ въ пароль, въ досадѣ кусали зубами и бросали на полъ…

Когда матушка Ивана Богдановича, тщетно ожидавшая его къ обѣду, узнала что онъ никуда не выѣзжалъ и вошла къ нему въ комнату, — онъ и его товарищи усталые, измученные, спали мертвымъ сномъ: кто на столѣ, кто подъ столомъ, кто на стулѣ…

И по Канцеляріямъ долго дивились: ¿отъ чего Ивану Богдановичу не удалось въ Свѣтлое Воскресеніе поздравить своихъ Начальниковъ съ праздникомъ?

Я сидѣлъ съ нянюшкой въ дѣтской; на полу разостланъ былъ коверъ, на коврѣ игрушки, а между игрушками я; вдругъ дверь отворилась, а никто не взошелъ. Я посмотрѣлъ, подождалъ, — все нѣтъ никого. „Нянюшка! нянюшка! ¿кто дверь отворилъ?” —

— Безрукій, безпогій дверь отворилъ, дитятко! — Вотъ безрукій, безногій запалъ мнѣ на мысль.

„¿Что за безрукій безногій такой, нянюшка?”

— Ну да такъ, — извѣстно что —, отвѣчала нянюшка, — безрукій, безногій. — Мало мнѣ было нянюшкиныхъ словъ и я бывало какъ дверь ли, окно ли отворится — тотчасъ забѣгу посмотрѣть: не тутъ ли безрукій — и, какъ онъ ни увертливъ, вѣрно бы мнѣ попался, если бы въ то время батюшка не возвратился изъ города и не привезъ съ собою новыхъ игрушекъ, которыя заставили меня на время позабыть о безрукомъ.

Радость! веселье! прыгаю! любуюсь игрушками! а нянюшка ставитъ да ставитъ рядкомъ ихъ на столъ, покрытомъ салфеткою, приговаривая: „Не ломай, не разбей, по маленьку играй, дитятко. ” Между тѣмъ зазвонили къ обѣду.

Я прибѣжалъ въ столовую, когда батюшка разсказывалъ отъ чего онъ такъ долго не возвращался. „Все постромки лопались,” говорилъ онъ „а не постромки такъ кучеръ то и дѣло что кнутъ свой теряетъ; а не то пристяжная ногу зашибетъ, бѣда да и только! хоть стань на дорогѣ; ужъ въ самомъ дѣлѣ я подумалъ, ¿не отъ Игоши ли?”

— ¿Отъ какого Игоши? — спросила его маменька. „Да вотъ послушай, — на завражкѣ я остановился лошадей покормить; прозябъ я и вошелъ въ избу погрѣться; въ избѣ за столомъ сидятъ трое извощиковъ, а на столѣ лежатъ четыре ложки; вотъ они хлѣбъ ли рѣжутъ, лишній ломоть къ ложкѣ подожатъ; пирога ли попросятъ, лишній кусокъ отрушатъ…

„¿Кому ето вы, вѣрно товарищу оставляете, добрые молодцы?” спросилъ я.

— Товарищу не товарищу —, отвѣчали они, — а такому молодцу, которой обидъ не любитъ. —

„¿Да что же онъ такое? ” спросилъ я.

— Да Игоша, баринъ —

Что за Игоша, вотъ я ихъ и ну допрашивать.

— А вотъ послушайте баринъ —, отвѣчалъ мнѣ одинъ изъ нихъ, — лѣтось у земляка-то родился сынокъ, такой хворенькой Богъ съ нимъ, безъ ручекъ, безъ ножекъ, въ чемъ душа; не успѣли за попомъ сходить, какъ онъ и духъ изпустилъ; до обѣда не дожилъ. Вотъ дѣлать нѣчего, поплакали, погорѣвали, да и предали младенца землѣ. — Только съ той поры все у насъ стало не по прежнему… впрочемъ Игоша, баринъ, малый добрый: нашихъ лошадей бережетъ, гривы имъ заплетаетъ, къ попу подъ благословенье подходитъ; — но если же ему лишней ложки за столомъ не положишь, или попъ лишняго благословенья при отпускѣ въ церквѣ не дастъ, то Игоша и пойдетъ кутить: то у попадьи квашню опрокинетъ, или изъ горшка горохъ повыбросаетъ; а у насъ или у лошадей подкову сломаетъ, или у колокольчика языкъ вырветъ, — мало ли что бываетъ —

„И! да я вижу Игоша-то проказникъ у васъ, сказалъ я — отдайте ка его мнѣ и если онъ хорошо мнѣ послужитъ, то у меня ему славное житье будетъ, я ему пожалуй и харчевыя назначу.

„Между тѣмъ лошади отдохнули, я отогрѣлся, сѣлъ въ бричку, покатился: не отъѣхали версты — шлея соскочила, потомъ постромки оборвались, а наконецъ ось пополамъ, — цѣлыхъ два часа по напрасну потеряли. Въ самомъ дѣлѣ подумаешь что Игоша ко мнѣ привязался. ”