Одоевский Фёдорович - Пестрыя сказки

Предъ нею находилося существо которое назвать человѣкомъ было бы преступление; брюшныя полости поглощали весь составъ его; раздавленная голова качалась безпрестанно какъ-бы въ знакъ согласія; толстый языкъ шевелился между отвисшими губами не произнося ни единаго слова; деревянная душа сквозилась въ отверстія занимавшія мѣсто глазъ и на узкомъ лбѣ его насмѣшливая рука написала: Кивакель.

Красавица долго не вѣрила глазамъ своимъ, не вѣрила чтобы до такой степени могъ быть униженъ образъ человѣческій… Но она вспомнила о своемъ прежнпемъ состояніи; вспомнила всѣ терзанія ею понесенныя; подумала что черезъ нихъ перешло и существо предъ нею находившееся; въ ея сердцѣ родилось сожаленіе о бѣдномъ Кивакелѣ и она безропотно покорилась судьбѣ своей; гордая искусствомъ любви и страданія, которое передалъ ей Мудрецъ Востока, она поклялась посвятить жизнь на то чтобы возвысить, возродить грубое униженное существо доставшееся на ея долю, и тѣмъ исполнить высокое предназначеніе женщины въ етомъ мірѣ.

Сначала ся старанія были тщетны: что она ни дѣлала, что ни говорила — Кивакель кивалъ головою въ знакъ согласія — и только: ничто не достигало до деревянной души его. Послѣ долгихъ усилій красавицѣ удалось какъ-то, механически скрепить его шаткую голову — ¿но что же вышло? она не кивала болѣе, но осталась совсѣмъ неподвижною какъ и все тѣло. Здѣсь началась новая, долгая работа: красавицѣ удалось и въ другой разъ придать тяжелому туловищу Кивакела какое-то исскусственное движеніе.

Достигши до етого, красавица начала размышлять какъ бы пробудить какое нибудь чувство въ своемъ товарищѣ: она долго старалась раздразнить въ немъ потребность наслажденія, разлитую Природой по всѣмъ тварямъ; представляла ему всѣ возможные предметы, которые только могутъ разшевелить воображеніе животнаго; — по Кивакель уже гордый своими успѣхами, самъ избралъ себѣ наслажденіе: толстыми губами стиснулъ янтарный мундштукъ и облака табачнаго дыму сдѣлались его единственнымъ, непрерывнымъ, поетическимъ наслажденіемъ.

Еще безуспѣшнѣе было стараніе красавицы вдохнуть въ своего товарища страсть къ какому-нибудь занятію; къ чему нибудь объ чемъ бы онъ могъ вымолвить слово; почему онъ могъ бы узнать что существуетъ нѣчто такое что называется мыслить; — но гордый Кивакель самъ выбралъ для себя и занятіе; лошадь сдѣлалась его наукою, искусствомъ, поезіею, жизнію, любовью, добродѣтелью, преступленіемъ, вѣрою; онъ по цѣлымъ часамъ стоялъ устремивши благоговейный взоръ на ето животное, ничего не помня, ничего не чувствуя, и жадно впивалъ въ себя воздухъ его жилища.

Тѣмъ и кончилось образование Кивакеля; каждое утро онъ вставалъ съ утреннимъ свѣтомъ; пересматривалъ восемьдесять чубуковъ, въ стройномъ порядкѣ предъ нимъ разложенныхъ; вынималъ табачный картузъ; съ величайшимъ тщаніемъ и сколь можно ровнѣе набивалъ всѣ восемьдесять трубокъ; садился къ окошку и молча, ни очемъ не думая, выкуривалъ всѣ восемьдесять одну за другою: с о рокъ до и с о рокъ послѣ обѣда.

Изрѣдко его молчаніе прерывалось восторженнымъ, изъ глубины сердца вырвавшимся восклицаніемъ, при видѣ проскакавшей мимо него лошади; или онъ призывалъ своего конюшаго, у котораго послѣ глубокомысленнаго молчанія, съ важностію спрашивалъ:

„Что лошади?”

— Да ничего. —

„¿Стоятъ на стойлѣ? не правда ли?” продолжалъ Господинъ Кивакель.

— Стоятъ на стойлѣ. —

„Ну — тото же…”

Тѣмъ оканчивался разговоръ и снова Господинъ Кивакель принимался за трубку, курилъ, курилъ, молчалъ и недумалъ.

Такъ протекли долгіе годы и каждый день постоянно Господинъ Кивакель выкуривалъ восемьдесять трубокъ и каждый день спрашивалъ конюшаго о своей лошади.

Тщетно красавица призывала на помощь всю силу воли, чувства, ума и воображенія; тщетно призывала на помощь молитву души — вдохновение; тщетно старалась плѣнить деревяннаго гостя всѣми чарами искусства; тщетно устремляла на него свои магнетическіи взоръ, чтобы имъ пересказать ему то, чего не выговариваетъ языкъ человѣка; тщетно терзалась она; тщетно рвалась; ни ея слова, ни ея просьбы, ни отчаяніе; ни та горькая, язвительная насмѣшка которая можетъ вырваться лишь изъ души глубоко оскорбленной; ни тѣ слезы которыя выжимаетъ сердце отъ долгаго, безпрерывнаго, томительнаго страданія — ничто даже не проскользило по душѣ Господина Кивакеля! —

Напротивъ обжившись хозяиномъ въ домѣ, онъ сталъ смотрѣть на красавицу какъ на рабу свою; горячо сердился за ея упреки; не прощалъ ей ни одной минуты самозабвенія; ревниво слѣдилъ каждый невинный порывъ ея сердца, каждую мысль ея, каждое чувство; всякое слово непохожее на слова имъ произносимыя, онъ называлъ нарушеніемъ законовъ Божескихъ и человѣческихъ; и иногда —, въ свободное отъ своихъ занятій время, между трубкою и лошадью, — онъ читалъ красавицѣ увѣщанія, въ которыхъ восхвалялъ свое смиренномудріе и охуждалъ то, что онъ называлъ развращеніемъ ума ея…

Наконецъ мѣра исполнилась. Мудрецъ Востока научившій красавицу искусству страдать, не передалъ ей искусства переносить страданія; истерзанная, измученная своею ежеминутною лихорадочною жизнію, она чахла, чахла… и скоро бездыханный трупъ ея Кивакель снова выкинулъ изъ окошка.

Проходящіе осуждали ее больше прежняго…

„…И все мнѣ кажется, что я передъ ящикомъ съ куклами; гляжу какъ движутся передо мною человѣчки и лошадки; часто спрашиваю себя, не обманъ ли ето оптической; играю съ ними, или, лучше сказать, мною играютъ, какъ куклою; иногда забывшись схвачу сосѣда за деревянную руку и тутъ опомнюсь съ ужасомъ… ”