Ника Батхен - Дары Кандары

котурны не припасли – поэтому визит к дому мессера Санти отложили еще на сутки. Холодные струи так

славно стучали о черепицу, придавая неповторимое очарование подогретому с пряностями вину и

обжаренной курочке с зеленью и фасолью. Синьор Франческо был щедр – слуге перепали грудка и

крылышко, да и выпить слегка хватило. После Берни заперся у себя, отказавшись от куртизанки – что за

радость любиться с рыжей трактирной шлюхой, если мечтаешь увидеть прекраснейшую из женщин.

Пергамент, перо и чернила – вот истинные друзья влюбленного, полного мыслей о Донне. Прекрасная

Садовница в палаццо Питти – там впервые увидел он светлый образ и замер, пораженный неземной

красотой. С тех пор… А слуга пил с трактирной челядью и выспрашивал потихоньку – мол не знает ли кто

кухарки или конюха дома Санти.

На рассвете с первыми петухами Франческо пришлось проснуться. Слуга сдернул с него одеяло и

подал, отвернув брезгливо лицо, чашку крепкого кофе – как истинный христианин он не одобрял тех, кто

пил турецкую мерзость.

– Синьор мой, смотрите сюда внимательно. За церквушкой Темпьетто будет Несытый рынок. По

утрам женщины дома Санти ходят туда за рыбой и прочей снедью. К сердцу любой служанки подбирается

золотой ключик, – тут слуга сделал вид, будто ловит монету, – ну и мне за работу…

– Посчитай, – согласился Франческо, – а пока полей мне…

Умытый и принаряженный синьор Берни притаился у портика вожделенного дома. Он ждал.

Хлопнула дверь – старуха вынесла мусорную бадью и вывернула ее в канаву. Босоногий подросток

приволок на руках упитанного мальчонку, лет трех, не больше, и вскоре вышел из дома – один. Стрелой

вылетел из двери изумительной красоты юноша в синей котте, перепачканной красками, поскользнулся на

мокром булыжнике, вновь поднялся и, хромая побежал вверх, по улочке… Наконец появилась средних лет

женщина с плетеной корзиной. До чего же дурна собой… Тусклые косы мышиного цвета, нездоровая

бледность, обтянутый серым платьем большой живот, крупные кисти рук с длинными цепкими пальцами –

сразу видно, ей приходилось работать много и тяжело. Только глаза – внимательные и черные – придавали

какую-то прелесть меланхолическому лицу. Женщина помахала кому-то рукой, придержала улыбку,

перекрестилась на купол Темпьетто и двинулась вниз по улице, степенно придерживая одной рукой

длинный подол, а другой – еще пустую корзинку. Берни, крадучись, отправился вслед за ней.

Он дождался, когда служанка пройдет четыре квартала и завернет в арку переулка Чеканщиков (слуга

говорил, так все ходят, потому, что короче). Обижать женщину не хотелось – бог обидел ее достаточно.

Ладонью в перчатке из лучшей кожи Франческо ухватил бедняжку за плечо и повернул к себе.

– Не бойся, красавица, я с добром. Смотри, что у меня есть! – серебряная монетка сверкнула в

воздухе и звякнула о мостовую, – Удели мне внимание – и получишь еще…

Восемь лет фехтовальных занятий не прошли зря – избежать оплеухи ему удалось без труда. Вот

дерзкая дрянь! Не иначе любимая челядь или метресса хозяйская… нет уж, станет мессер художник при

такой Донне греть постель у старухи…

Женщина удалялась, гордо виляя тяжелым задом, словно дарить пощечины молодым и красивым

было столь же обыденно для нее, как выбирать зелень на лотке у торговца. Берни выругался вполголоса и

поспешил за ней.

– Ты неправильно поняла меня, женщина. Мне нужно лишь твое время. Выслушай – и поймешь.

Бледное лицо женщины чуть порозовело от удивления. Она повернулась к возмутителю спокойствия

и ощупала его взглядом с головы до пят. Берни вдруг ощутил себя мальчиком… не иначе,

домоправительница.

Улыбка тронула губы женщины:

– Хорошо мой синьор, если вы так желаете – слушаю и повинуюсь.

…Надо было предложить золота… Берни выдохнул – строки новой поэмы застряли в памяти

намертво – придется прозой.

– Год назад на картине мессера Санти я увидел прекраснейшую из женщин – Мадонну Садовницу. Я

собрался покаяться в церкви, что влюблен в Богоматерь, мне сказали, что я дурак. А мадонну мессер

художник рисовал со своей возлюбленной – куртизанки по имени Форнарина.

Женщина медленно покачала головой

– Она была дочкой булочника.

Поэт отмахнулся:

– Неважно. Прекраснее профиля, чем у нее, стройней стана и соблазнительнее груди я не встретил за

восемнадцать лет своей жизни. Я посвятил ей стихи и назвал дамой сердца. И прошел половину Италии,

чтобы ее увидеть.

Женщина хмыкнула:

– Это не сложно.

Франческо встряхнул кудрями:

– Говорят, что мессер художник никого к ней не подпускает. Держит взаперти на женской половине

дома, куда ходят одни служанки да старый певец-кастрат – чтобы Донна не скучала, когда господин

погружен в дела. Говорят, будто он выгнал ученика, коий осмелился прикоснуться к подолу платья

красавицы…

– Джаннино был бездарь и врун… – возразила женщина.

– Господь с ним. Понимаешь, мне нужно ее увидеть. Всего лишь увидеть… смотри, чтобы ты поняла

– сколь достойна моя любовь, – чуть дрожащими пальцам Берни извлек из-за пазухи крохотный шелковый

кошелек и распустил завязки – на белой ткани свернулся одинокий золотой волос, длиною в локоть. –

Лодовико Моратти обменял мне его на перстень из Константинополя. Это волос из ее кос. Ты мне веришь?

Женщина прикрыла рот ладонью и будто задумалась. Поэт ждал, сердце билось под темным

бархатом, словно птица в золотой клетке.

Хорошо, – наконец сказала она, – приходите, синьор, завтра утром, на задний двор дома Санти. Не

стучите в калитку – я сама вам открою и проведу. Деньги после. До встречи.

Женщина повернулась, и, не дожидаясь ответа, поспешила прочь с прытью, удивительной для ее

возраста.

Окрыленный поэт возвратился в гостиницу. Он подарил слуге почти новые сапоги, бросил горсть

серебра трактирным девчонкам, заказал у хозяина дивный ужин и не стал его есть. Стихи полнились в его

голове, словно стая прелестных бабочек, Франческо записывал их не глядя… Ночь прошла незаметно,

уснуть так и не довелось. Недовольный слуга остался стеречь сундук, а влюбленный поэт с первым лучом

неяркого октябрьского солнца уже топтал грязь подле задней калитки прибежища Санти. Служанка ждала

его. Оглянувшись – не дай бог, кто увидит, она открыла какую-то дверцу и за руку втащила поэта в темный

чулан. Там навалом грудились на полках и на полу холсты, статуи, каменные обрубки и прочий хлам, пахло

пылью, красками и мышами. Одинокий светильник едва позволял разглядеть помещение. Берни вдруг стало