Андрей Посняков - Царьград. Гексалогия

Шагая по узким коридорам тюрьмы, Алексей улыбнулся, вспомнив о сыне. И тут же улыбка, на миг озарившая лицо его, погасла – возникла мысль: а почему он здесь? Чьей злобной волею? Хрисанфий Злотос – непосредственный начальник, не скрывавший своей ненависти к подчиненному – вот первый, кто приходил на ум. Один раз Злотос уже Алексея подставил – четыре года назад, вынудив примкнуть к крестоносцам короля Владислава Ягеллона. Но из этой передряги Алексей Пафлагон вышел с честью, за что и получил награду от самого базилевса! Деньги, золотой венец, повышение по службе. Женился‑таки на давно любимой девушке, Ксанфии Калле! Родился сын, жизнь, казалось, налаживалась – приличное жалованье, друзья, тихие семейные радости… И вот, на тебе! Тюрьма! Нет, это Злотос интригует, определенно Злотос, больше просто некому.

– Стой!

Остановившись перед низкой дверью, обитой тускло блестевшими в дрожащем пламени факелов железными полосами, идущий впереди страж осторожно постучался. Двое других тюремщиков тем временем проворно обыскали узника – как будто он мог что‑то спрятать! Впрочем, Лешка воспринял сие довольно равнодушно – порядок есть порядок.

– Входи! – обернувшись, махнул рукой страж.

Наклонив голову, Алексей вошел в узкую, освещенную двумя светильниками, келью с длинным, обитым зеленым протертым бархатом, столом. В кресле, за столом, сидел лысоватый мужчина лет пятидесяти, показавшийся Лешке немного знакомым, с унылым морщинистым лицом, редкой бородкою и острым пронзительным взглядом. С покатых плеч мужчины ниспадала тяжелая – темно‑синего, с золотым шитьем, бархата – мантия, на крючковатых пальцах сверкали перстни с разноцветными драгоценными камнями. Рядом, за креслом, почтительно стоял курчавобородый коротышка – Диомид Ладос – начальник тюрьмы Пиги. Диомида Алексей знал, правда – шапочно, как‑то доводилось встречаться по служебной надобности. Теперь вот, снова встретились… Лучше бы в другом месте и при других обстоятельствах. Обстоятельства, кстати, нужно было выяснить – как раз удобный случай! Хотя нет, не удобный – этот вальяжный мужик в кресле тут явно лишний. Интересно, кто это?

– Старший тавуллярий секрета эпарха Алексий Пафлагон? – то ли спросил, то ли уточнил начальник тюрьмы, скорее всего – для сидящего гостя.

Лешка вопросу‑уточнению не удивился – таковы уж были здешние правила. По правилам и отвечал, вполне, между прочим, вежливо:

– Да, я Алексей Пафлагон, старший тавуллярий секрета эпарха.

Сказал и поклонился, звякнув цепями.

– Господин квестор желает сказать тебе пару слов, Алексей Пафлагон.

Квестор?! Главный юрист империи! Ну надо же! Так вот почему он казался знакомым – Алексей как‑то видел его мельком на каком‑то важном собрании в родном ведомстве.

Квестор! Но почему он здесь?! Что такое случилось?

Нехорошее предчувствие охватило узника, засосало под ложечкой, а в груди, под сердцем, разлился холод. Столь важные чиновники не станут таскаться по тюрьмам ради обычного дела!

Квестор обернулся к тюремщику:

– Оставь нас, Диомид.

Голос у него оказался красивый, звучный, наверное, квестор был хорошим оратором или специально брал уроки.

Начальник тюрьмы поклонился и бесшумно покинул келью, тщательно затворив за собой дверь.

Примерно с минуту важный гость пристально буравил Лешку тяжелым холодным взглядом, после чего, поморгав, пододвинул к себе лежащую на столе бумагу, исписанную заковыристым почерком. На красном шнурке висели остатки золотой печати – дело императорской важности.

– Алексей Пафлагон, старший тавуллярий секрета эпарха, обвиняется в подготовке заговора против наследника императора и государства христиан! – тихо прочел квестор и, быстро подняв глаза, спросил: – Надеюсь, тебе не нужно говорить о наказании?

– Не нужно…

Старший тавуллярий похолодел. Так вот, оказывается, в чем дело! Заговор! Его обвиняют в подготовке заговора против императорской власти! Наказание за это по всем законам – «Шестикнижью», прохирону, древней Эклоге – одно: немедленная смерть!

– Но…

– Ты хочешь спросить – на основании чего тебе предъявлено обвинение? – понятливо кивнул вельможа. – Поверь – такие основания есть.

– А…

– А суд уже был! Авторитетный, скорый и, поверь, справедливый. Тебя даже не стали допрашивать и подвергать пыткам – настолько вина твоя неоспорима. Приговор вынесен единогласно, и ты знаешь – какой.

– Смерть.

– Да, смерть. Кроме того, все твое имущество будет конфисковано, а семья – ослеплена и выслана.

Ослеплена! Да, эти сволочи вполне способны выколоть глаза Ксанфии и Арсению!

– Как видишь, высокий суд, несмотря на столь тяжкое обвинение, отнесся к тебе в высшей степени снисходительно.

– Да уж, спасибо за заботу! – издевательски хмыкнул Лешка.

Квестор то ли не заметил издевки, то ли не счел нужным ее замечать. Лишь пояснил, ухмыльнувшись:

– Ты будешь казнен на рассвете через отрубление головы. Это хорошая, легкая казнь.

– И быстрая.

– Да – и быстрая. Приговор исполнит Самсон. Здесь же, на тюремном дворе – ведь дело‑то тайное.

– Самсон хороший палач. Я даже рад.

Квестор скривил тонкие губы в улыбке:

– Вот видишь, мы все идем тебе навстречу!

– И даже не спрашиваете сообщников!

– А мы их всех знаем.

– Даже так?! – узник удивленно качнул головой. – А позвольте спросить – кто же мои доброхоты?

– Ты спрашиваешь лишнее!

Ну конечно – скажет он, как же! Нет, здесь не Злотос – пакость‑то высшего сорта, тут явно кем‑то из вельмож пахнет! И кому же он, Лешка, успел насолить? Интересно… Главное, и обвинение‑то какое‑то расплывчатое – заговор против императорской власти. А конкретнее?

– Могу я спросить еще, уважаемый господин квестор?

– Спроси, так и быть. Да на том и закончим! – Вельможе явно понравилось показное Лешкино почтение. Впрочем, ничего иного квестор и не ожидал – надо сказать, местное чиновничество очень уж любило лизать задницу любому начальству, в этом смысле мало чем отличаясь от чиновничества российского. Любили, любили… Встретить начальничка хлебом‑солью, угодливой улыбкой, поклонами, разносолами, а будет возможность – и банькой с девочками (или с мальчиками, это уж смотря по запросам). И ловить, ловить вельможные взгляды, ловить внимательно, ища в них любой намек на одобрение, и, замирая сердцем, испытывать в груди томление, сродни любовному – а вдруг да понравится начальству прием? Нет, не может не понравиться – ведь вон как все! Стоят, улыбаются, преданно высокого визитера глазами жрут – ах, поругай, поругай нас, сирых, так! Так! Уж если и заругается сановный гость, голосок свой чиновный повысит – так ведь есть за что ругать, уж как не быть‑то? А ежели утихомирится, главой кивнет милостиво – вот тут‑то и праздник на душе настанет, уж такой праздник, такой – одним взглядом начальства взлелеянный – что и, казалось бы, нету счастливее дня!