Кузьма Петров-Водкин - Моя повесть-1. Хлыновск

В перерывах между машиной мать начала учить меня грамоте, как сама училась по старорусской системе: аз, буки, веди, глаголь…

Буквы мною были быстро усвоены до ижицы, и я начал постигать кабалистику складов, что было гораздо труднее: названия букв, участвовавших в складах, запутывали самое слово.

"Люди-он - ло, ша-аз - ша, добро-иже - ди"… Как выбрать из этого нужные звуки, слагающие слово? Медленно развивается сноровка запоминать третий слог, но попробуйте донести их до последнего и соединить в "ло-ша-ди". Затем следовал период нормального произношения слогов "ба, ва, га, да; бра, вра, гра, дра" - и так на все гласные. Врезается эта звуковая алгебра на всю жизнь: мне до сей поры легче прочесть наизусть иностранный алфавит, чем русский, который я произношу инстинктивно как "аз-буки-веди"… Первая азбука, по которой я начал мое изучение грамоты, была прекрасным образцом петровского шрифта, с красными заглавками. Древняя, провощенная детскими ручонками, потом и слезами. Пахнущая росным ладаном, она вмещала в себя все нужное простому человеку петровских времен количество знаний по грамматике, истории, географии и морали поведения.

К пяти летам я уже благополучно перешагнул через колючий плетень старого стиля, и к этому времени появилась в моих руках новая азбука с цветными картинками. Она была верхом моих мечтаний: ясная, понятная, пахнувшая на меня, как из открытого окна, свежим воздухом.

Ну, и где она? Посмотрел бы сейчас на нее!

Кручинин, которого я, конечно, в первое же его появление у нас познакомил с моим сокровищем, также залюбовался книжкой.

- Читай, Кузяха… Да без гри-ври читай, чтобы все понятно было…

Я, поддерживая пальцем слово, прочел:

- Азбука у-чит грамоте…

- Дальше. - Кручинин ткнул ногтем в другое место.

- Ученье - свет, неученье - тьма… - с трудом до испарины, но прочел я.

- Ого, да видно всурьез ты дело ведешь, - удивился Петруха. - Давай, брат, вместе учиться… Будешь учить Петюху - ну?

Кручинин это сказал всерьез. После этого сговора мы стали учиться вместе, то есть, вернее, я начал учить моего большого друга.

На полу, вытянув от стены до стены ноги, сидел, потел над сложением Петюха. Я между его ног. Перед нами книжка.

- Он, како, он-ко: око, - читает он за мной склады. Через месяц Кручинин уже разбирал вывески на улицах. Это его затянуло, и он продолжал учиться в ротной школе. В деревню Кручинин приехал грамотным.

- Ну, брат, - говаривал он потом, - теперь нас с тобой не продадут по бумажке, - спасибо, брат, за выучку…

Дети, как собаки, чрезвычайно быстро осваиваются с новыми местами, если не очень меняется состав близких лиц, их окружающих.

Уже Хлыновск и бабушки стали для меня как бы сном. Письма от дяди Вани мало говорили о какой-то другой действительности, кроме Охты, а дядя писал обстоятельно, украшая могильными крестами "ятей" свое письмо: от поклонов, от цен хлыновских на продукты он переходил к сожалениям о трудной жизни "сестрицы Анны Пантелеймоновны в чужедальнем краю", к опасениям за "племянника нашего Косьму Сергеевича", "болячий, говорят люди, воздух там". О смерти "тетеньки Февронии Трофимовны", о своей женитьбе… И писал: "коль приедешь, место тебе может быть уготовлено у Махаловых, где и мы с супругой нашей проживаем в услужении"…

Анена знала о неизбежности этого услужения, выстукивая ногами машинные ритмы.

Глава одиннадцатая

КАЗАРМЫ

Зима в тот год была обычная, петербургская.

С взморья, с островов через город ползли на Охту лохматые облака дыма и туманы с болезнями чердаков и подвалов. Снег только на крышах имел некоторую белизну, а по улицам было серо и грязно.

День воробьиного носа короче, да и какой день. Цвета оберточной бумаги из мелочной лавочки - вот и вся белизна зимнего дня Петербурга.

На чердаке домика Пустой улицы стучала швейная машина. Отец уходил затемно и приходил с темнотой, принося запах казармы, щей и каши в кастрюльках, завязанных пестрым платком.

Я знаю казармы, где отец проводит дни.

Иван Михалыч выскакивает из канцелярии. Озабоченный, за ухом перо, но в глазах улыбка - я знаю, эта улыбка заготовлена для меня. Он на ходу ласкает меня по голове.

- Сейчас, сейчас, подожди, дружок…

На обратном пути берет меня на руки и несет к себе в каморку старшего писаря. В каморке что-нибудь уже есть для меня: сласти или игрушки.

Из игрушек, полученных от Ивана Михайловича и долго хранившихся, я запомнил: резного из дерева коня с янтарными глазами и всадником на нем, размахивающего саблей; мраморное яичко со змейкой внутри, у змейки красный язык, и она шевелилась как живая. И главный подарок - трубку, внутри которой переворачивались цветные стекла, производя бесконечных изменений узоры. Замкнутая в этой трубке жизнь была таинственна и уютна.

С солдатами я был в большой дружбе. Я знал их фронтовые артикулы; отлично отдавая честь, я так серьезно относился к этому, что меня с трудом удавалось укрывать в официальные моменты казарменной жизни. Случалось, что я проводил в казарме целые дни.

Несмотря на все как бы одноличие солдат, кроме Ивана Михайловича, я четко запомнил Василькова, светловолосого, с маленькими вьющимися усами; может, его особенная судьба, смысла которой я не понимал, но которая самым фактом события врезалась в мою память.

С солдатами часто приходилось ссориться: забудутся, разыграются эти большие ребята и начнут меня изводить, и вот в такие моменты с Васильковым я делился моими обидами и успокаивался: Васильков никогда не подтрунивал надо мной, он как-то серьезно, "по-настоящему" умел со мной разговаривать: о своей родине на юге, о семье, где у него был брат, такой же мальчуган, как я.

Солдаты любили Василькова за отзывчивость на чужие нужды: он и письмо напишет, и последним поделится, но в отношениях к нему солдат было нечто не вполне искреннее, какая-то опаска была в них.

- Почему Васильков не бывает у нас? - говорю я дома.

Случившийся Кручинин спросил:

- А ты больно любишь Василькова?

- Он хороший, - говорю я.

Тогда Петруха со своей наивно-хитрой улыбкой под рыжими усами сказал, тронув меня по плечу:

- С Васильковым дружбу водить - можно далеко угодить, - вот что, а нас с тобой и так за тридевять земель занесло…

О моей освоенности с казарменной жизнью Кручинин рассказывал:

- Раздалась команда выстроиться на дворе по случаю приезда генерала какого-то важного…

Команда "смирно", и выпучили мы глаза и груди, а по рядам пошел генерал тот самый. Сейчас до меня дойдет. Стою в струнку, правый фланг держу… И что б ты думала, Анна Пантелеевна, - чую, точно мельтешит что-то сбоку, скосил я глаза и - обомлел.

Возле меня, вытянувшись до моего колена, Кузяха стоит - фронт держит… У меня прямо в глазах мутно стало - беда, думаю, будет, что делать? А генерал направляется прямо ко мне… Офицерство наше заметило, засуетилось, а генерал знак рукой делает, чтоб не трогали. Сам подошел и говорит: "Здорово, молодец"…