Кузьма Петров-Водкин - Моя повесть-1. Хлыновск

Михалыч замолчит, и я замолчу, озадаченный необъятной картиной звездной жизни, не замечая улегшейся на моем одеяле Змейки.

Михалыч, как бы сам взвесив, очевидно, не в первый раз невозможную на осмыслив грандиозность, но не желая с ней расстаться, говорит:

- Может, и не так все… Ну, а вот что доподлинно - уж этого я сам достиг: смотри, вон видишь половник с ручкой из звездов сделан? Так он всю ночь ворочается, а к поутру вон он куда запрокинется над самой головой.

Вопросы космические были одной из почтенных тем бесед дворни.

Астроном, или, как его называли в народе, "востроном", со всеми его аксессуарами греха и безбожия, был для нас магом, вырывающим у природы секреты ее сил. Этот заманчивый образ искателя, так же обреченного на одиночество и гибель, как и деревенского колдуна, не мог не восхищать нас. Пускай, хотя и продал он черту душу, но эта смелость, отчаянность человеческой натуры не могли не уважаться мужиками, а наличие греха в этом уважении давало привкус как бы соучастия в отчаянности. Сказать о каком-либо человеке, что он с неба звезды хватает - было почетным для него.

Приведу один рассказ.

- Был, ребятушки, в нашем селе Филька-сирота… (рассказывались такие вещи обычно за ужином). Умнее в округе парня не было. Грамотник. Говору и смекалости всякой из него сыпалось, как из мешка зерен. И по обличию хоть куда: девки за ним. как тучи за солнышком, ходили - таяли… И хороший совет дать, и повеселиться, и на работе - везде за первую руку Филька идет. - Рассказчик останавливался и прибавлял вразумительно: - На такие дела вот с каких спрос берется.

Когда слушатели отмечали согласием это вразумление, рассказывавший продолжал:

- И вот, что бы случилось, отчего бы, но заблажил, переменился парень. Нелюдимость приобрел, неулыбчатый стал. Потемнение пошло по лицу… Стал он куда-то из деревни отлучаться, а коли дома сидит - ставни на запор. Мужики не перечат, только говор пошел, что поступил-де Филька в ученье к колдуну, мельнику. А надо вам сказать, ребятушки, колдун этот большой силы был. Над всеми колдунами старшой. Во всю животную тварь обращение умел делать и хошь по-злому колдовал, но и для человечьей пользы старался…

И вот покуда в нем сила молодая была, так он и бесу самому супротив шел, за людей заступаючись; ну, а как старость пришла, тут они на него и насели: поедом жрать колдуна стали, в корчах мучили… Вишь, проведали они, что колдун знает такое потаенное, которое и от беса скрыто, - и захотели они от него допытаться через муки телесные. Чует колдун - смерть приходит, и заспешил, и заметался, кому бы власть свою передать, - да и напал он на нашего Фильку…

Принял на себя Филька силу колдовскую полностью. А когда дошло время до последнего уговора с дьяволом, Филька не будь плох да и заартачься: на кой ляд, говорит, вы мне сдались, - я и без вашей помощи обойдусь, а коли приставать будете, так я Христовым крестным знаменем облачусь, плевать-де мне на вас, черных, и только. Так и обрезал.

С этих-то вот пор Филька и занялся спущением звезд на землю. Ночью, бывало, вон куда обходили колдовскую избу: треск, вспых такой из нее шел, что упаси Господи…

После этаких дел народ волноваться начал противу Фильки; выселение ему стали требовать: иначе спалит, мол, он кас делали бесовскими. Да и какой, мол, колдун он есть, если прямого излечения людям не производит… И к попу обращались, чтоб осадил он сколь можно Фильку аль вразумление ему сделал церковное… Поп возьмет с собой в бутылку воды крещенской и кропилу, да только до избы Филькиной дойдет, чтоб окропить ее, - глянь, а в бутылке и сказать нельзя что находится. Нет силы моей, - говорит поп, - через воду, надо бы, говорит, с крестом да Евангелием на него пойти, да страх берет, не осквернить бы знаки божеские…

Не знаю, как бы дальше дело кончилось, да пришел Фильке евонный конец: осияло однажды все село наше как молыньей… Спалил кто, аль звезда какая с огнем угодила, только от избы Филькиной один прах остался, а в золе самой трубки какие-то ребятишки выгребли… В трубках этих вроде как стекла заделаны… Мужики порешили их в омут речной бросить. А что Фильки касается, так он, почитай, скрозь дотла сгорел, и только пуговки да крест медный промежду угольев человечьих спознались.

Вот, ребятушки, дела есть какие. Человек может и беса перемудрить, ежели противу всего станет, - закончил рассказчик.

Меня такие рассказы пугали участью их героев, но и сильно радовали смелостью и напряженностью человеческих исканий. На Ерошку они произвели особенное впечатление.

Однажды вечером после полива в саду, когда мыли мы у бадьи ноги, под страшной тайной, после моей клятвы: "лопни глаза", он мне сказал, что он, Ерошка, ищет колдуна, чтоб поступить к нему в ученье.

Этим заявлением Ерошка сделался для меня временным героем.

Несколько позже я расскажу о Ерошке и его дальнейшей судьбе.

Что интерес к небесным и вообще космическим событиям был у нас всегда наготове, свидетельствует хотя бы следующая шутка, одна из многих.

Приходит Васильич к ужику и, снимая полушубок, сообщает особенным тоном:

- Эх, мужики, на дворе столбов сколько!

В кухне все: - Ну?? - Некоторые еще сдерживают себя, только с мест приподымутся, а Иван, Ерошка и я вперегонки бросаемся БО двор к зимнему небу, сверкающему звездами.

Мне начинают казаться спускающиеся лучами к земле полосы, а Иван с сожалением замечает:

- Наврал, плешивый черт…

Нас, возвращающихся в кухню, спрашивают о том, что мы видели. Мы молчим…

- Аль не видали? - удивляется изобретатель столбов.

- Только тебе брехать… - в сердцах отвечает Иван.

- Ну и ротозеи! - не унимался Васильич.

- Да-к что? - огрызнется Иван.

- Да как что? А под сараями не видали? Общий смех покрывает шутку.

Атмосферические свечения вокруг луны, в особенности же редкие, сияющие крути, огибающие солнце, не проходили мимо наших оценок и наблюдений.

Особенно мне врезались в память два небесных явления, отметивших мои космические представления. Первое случилось в один из периодов моей жизни на Малафеевке.

За несколько дней до этого события в народе прошел слух о предстоящем затмении солнца. Слух волнующий, потому что сектантская нервная чувствительность тесно связывала небесные явления с социальным порядком жизни.

К тому же расклеенные городской управой объяснительные рукописные афишки, проповеди в церквах - эти меры вместо внесения успокоения достигли обратного: тревожности и напряженности ожидания как будто нарочно кем-то подготовляемого затмения.

Старухи повынимали саваны, заготовляемые ими обычно заранее и хранимые на дне погребцов на случай смерти. Раскольничьи молельни весь канун перед затмением были открыты для всенощного покаянного бдения. От кабака у Красотихи неслись крики, очевидно, самых отчаянных пьяниц. Их несвязные песни еще жутче делали наступающую канунную ночь: казалось, что пьяные воют от страха.