Анна Камачо - журнал Космопорт

Я встретился взглядом с Анрикой, достал из обгоревшей сумки карту, развернул. Руки дрожали. В глазах рябило от значков и линий. Вот нарисован город, но не наш — чужой. Город перечёркнут чёрными линиями — крест накрест. Вот ещё город — и снова крест. Ещё и ещё…

Кресты, соединённые пунктирными линиями невидимых дорог, покрывали всю карту. Они сидели, словно пустынные пауки, вцепившись в бумагу скрюченными лапами. Перечёркивали надежду.

Я схватил книгу-дневник убитого путника. Обгоревшие страницы скрывали написанную историю. Можно было прочитать лишь несколько строчек в начале и в конце дневника.

«Уровень песка поднялся, кит сумел добраться до города. Города больше нет. Все погибли. Я выжил. Ухожу в пустыню».

И ещё…

«Весь мир мёртв. Города мертвы. Болезнь, чудовища и песок поглотили их всех. Везде только смерть. Я один во всей пустыне».

Кресты, уничтожившие города на карте, плясали перед глазами.

Путник так и не успел сделать следующую запись в дневнике — про наш Город.

Нет больше пустынных кораблей и летающих городов. Нет песчаного народа и высыхающего моря. Больше ничего этого нет…

И не было.

— Он всё это выдумал, да? — тихо спросила Анрика. — Он соврал?

— Путник подарил нам свою мечту, — ответил я. — Рассказал про то, во что хотел верить сам. Он жил надеждой.

Я обвел взглядом Анрику, своих друзей — Крошку и Стаса.

— А карта… Это ведь всего лишь карта. На ней всегда можно нарисовать свой собственный путь.

— Мы всё равно уйдём, да? — посмотрел на меня Стас.

— Да, — сказал я.

А утром они передумали, Стас и Крошка. Они остались в Городе. А я и Анрика ушли.

Собравшись, ушли на рассвете туда, куда летят в месяц ветров огромные свободные птицы…

Владимир Венгловский родился в 1973 году. Пишет на русском и украинском языках. Опубликовал около трёх десятков рассказов. Живёт в Житомире, Украина.

Говорят, психоаналитики в Штатах за сеанс берут чуть ли не штуку баксов. Дорого американцы ценят возможность полежать на кушетке, выбалтывая чужому дяде всю свою подноготную.

У нас всё-таки и проще, и дешевле — берешь пузырь, идёшь к приятелю и изливаешь душу. Вот и весь наш психоанализ. Нет приятеля — так и вообще первому встречному-поперечному.

Римляне-то древние в своё in vino veritas никаких метафизических глубин и размышлений о смысле жизни не вкладывали, а имели в виду лишь то, что человечек во хмелю всё, как есть, тебе выложит, без утайки.

В кафе «Театральное», что на улице Максима Богданорького, я зашел скоротать полчаса до назначенной встречи. Взял себе чашку кофе и бутерброд, намереваясь тихо-мирно посидеть за столиком в пустом зале. Не тут-то было. Только сделал глоточек «эспрессо», только на бутерброд нацелился, а он уже подходит, покачиваясь, и подсаживается напротив меня без приглашения, и всё при нем — и тарелка с бутерами, и стопарик, и графинчик с водкой.

— Жопа! — таково было его первое слово.

— Очень приятно, — отвечаю, — а меня Василием кличут.

Но он моего тонкого юмора не замечает, а развивает тему:

— Полная жопа!

Начинают мелькать мысли про маньяков, да как бы половчей от него избавиться, но тут же и исчезают, ибо я, к вящему удивлению, узнаю в своём «визави» (vis-a-vis), знаменитого театрального режиссёра, чьи фотографии не сходят с газетных страниц, посвященных новостям культуры. В своё время руководил экспериментальным молодёжным театриком и был широко известен лишь в очень узких кругах, а потом вдруг резко поменял ориентацию и начал ставить классику, причем исключительно Шекспира, да так, что народ к нему валом повалил, и на каждый спектакль лишний билетик за десяток кварталов до театра спрашивали.

— Что ж вы, — говорю, — Мстислав Гедальевич, как же это — чтобы у вас да проблемы? Не поверю…

Бражко-Буйницкий (это его фамилия) смотрит на меня с горько-ироническим прищуром, тяжко вздыхает, опрокидывает стопарик, занюхивает хлебной крошкой и начинает изливать душу. Причём, если на походку его алкоголь явно повлиял, то на плавность речи — ни в малейшей степени.

Всё, по его словам, началось, когда с самого верха был спущен указ о переводе всех театров страны на самоокупаемость. («А где вы в наше время найдете театр, который «самоокупается», а?»). Труппу его экспериментального театрика, которую до того худо-бедно подкармливало министерство культуры, пришлось распустить, ибо спонсоров во времена перманентного кризиса найти невозможно. И остались они вдвоем с женой-бухгалтером, ведавшей всеми финансовыми делами труппы, думу думати да горе горевати.

— … и тут появился ОН… — по голосу слышится, что «он» следует произносить заглавными буквами. Лицо режиссёра становится строгим, глаза обращены внутрь, в неведомое мне прошлое.

— Кто — ОН?

— Арнольд… Арнольд Кириллович Шугало, маг и волшебник. Ну, а по-современному — медиум и экстрасенс. Надо сказать, познакомились мы с ним здесь же, в этом вот заведении, где я горе заливал, а он как бы сочувствие проявил, поскольку без денег был и надеялся, что я ему налью. Почему не налить? Налил… И всё ему про свои беды выложил, а он вдруг как-то подобрался, и взгляд какой-то жуткий стал, и заявил, что запросто помочь может и соберет мне такую труппу, что даром работать будет. «Самодеятельность, что ли, предлагаешь? — спросил я. — Так не по адресу обратился, я только с профи работаю…». Он ухмыльнулся этак зловеще и многозначительно, и заверил, что это будут профессионалы высшей пробы. Он, дескать, медиум и может вытаскивать из потустороннего мира призраков любых людей, живших во все времена. В том числе величайших актёров всех времен и народов.

Режиссёр сделал паузу.

— Знаешь, Вася, если бы я не под этим делом был, — он щелкнул ногтем по графину водки, — да если бы не положение такое отчаянное, ни за что не ввязался бы в эту авантюру, а так вот — поверил. Ну, разумеется, устроил ему проверку — уже по трезвяни. Пригласил к себе домой, и он перед аудиторией из меня и моей жены вызвал призрак великого нашего исполнителя Гамлета — Мочалова. И никогда ещё в жизни своей я не слышал и не видел такого исполнения «Быть или не быть»! Никогда! Уж на что жена моя скептик — как и положено в её профессии, но и она в полном восторге была. Мы только спросили, сколько призраков он может одновременно на сцену вызывать. «Да сколько нужно…» — лихо ответил Арнольд. Ну, мы и решили, раз так, начать с постановки «Гамлета». Имелись, правда, две заковыки. Арнольд заявил, что ему нужно постоянно находиться на сцене, причём лицом к аудитории, чтобы держать под контролем весь зрительный зал, а во-вторых, призраки не могут играть призраков же. То есть тень отца Гамлета должен живой актёр играть. Это ни мне, ни супружнице моей не понравилось, мы уже настроились, что будем всю прибыль на троих делить, да и опасно кого-то постороннего привлекать — разболтать может. Но я эту проблему одним махом решил. «Ты, Арнольд», — сказал я, — «и будешь эту тень играть. А уж чтобы ты на сцене всё время находился, позабочусь — режиссёр я или нет?!». И позаботился. Актер Арнольд, конечно, никакой, но произнести замогильным голосом пару-тройку фраз любой сможет. И всю фальшь можно будет отнести на то, что ведь привидение говорит… А насчёт нахождения на сцене, нашел я такое решение — устроили на самом верху кулис подвесную люльку в виде королевского трона, он там и сидел — наряженный и загримированный подобающим образом — на протяжении всего действия. Критики от такой режиссёрской находки кипятком писали, даже такие суровые театроведы, как Рыгор Пакута и Змитрок Рабусь. Уж не помню, кто из них писал, что «…постоянное присутствие над головами персонажей этой зловещей тени, нависающей подобно дамокловому мечу или чеховскому ружью, заставляет обращаться к самым глубоким экзистенциальным пластам нашего «эго»»… Да… Правда, когда, уже в «Макбете», мы этот фокус повторили с призраком Банко, те же критики кривили рот и цедили сквозь зубы, что, мол, тиражирование пусть даже и удачного приема, не есть хорошо, и свидетельствует о творческом застое постановщика. Ну, я на это отмалчивался, когда меня журналисты по этому поводу пытали. Я-то знал, что у меня во всех моих постановках всегда и постоянно будет присутствовать нависающий призрак, и это уже будет не тиражирование приема, а концепция, бренд, авторская фишка. И те же самые критики снова начнут искать в этом неизъяснимые философские глубины. Да…