User - o bdf4013bc3250c39

после этого сорвал с нее полотенце…

217

12

Давным-давно, когда Добряков еще читал книги, в одной из них он встретил

полюбившуюся ему латинскую пословицу «Omne animal triste post coitum»13 и

тогда же выучил ее наизусть. Она поразила его прежде всего лаконизмом: это

ж надо, дивился он, всего пятью короткими словами сказано так много! А

еще удивила своей обескураживающей точностью, угодила, что называется,

не в бровь, а в глаз. В ту пору он вторично развелся и начинал втягиваться в

круговерть случайных связей, редкая из которых приносила ему не то что

вдохновение и окрыленность, а хотя бы полноценное физиологическое

удовлетворение. Каждый раз после бурных объятий он испытывал

опустошенность, усталость и отвращение – к любовнице, к жизни, к самому

интимному акту, так что нередко в его сознании вставал очевидный вопрос: а

стоило ли по большому счету всем этим заниматься, оправдывала ли

минутное удовольствие та выхолащивающая душу апатия, что являлась

всякий раз, когда он, опроставшийся, откидывался в изнеможении на сторону, подальше от разгоряченного тела своей подруги?

Книг он давно уже не читал, довольствуясь в лучшем случае дешевыми

популярными журналами, которые иногда ради кроссвордов покупал в

киосках печати. Бегло пролистывая страницы дешевой бумаги, он ни разу не

встретил в этих журналах ничего хотя бы отдаленно похожего на заученную

пословицу и постепенно вообще потерял охоту к любому чтению. Так же, как

и чтение, ему со временем стали приедаться и любовные соития. Нет, он,

конечно, не отказался от них вовсе, но каждый раз, соединяясь с напарницей, относился к этому так, как когда-то в школе относился к комсомольским

поручениям: лишь бы побыстрее отделаться, с наименьшими для себя

нагрузкам и наивысшей выгодой. Выгодой, разумеется, в этом деле было

лишь успокоение периодически вспыхивавшего в нем природного мужского

13 Всякая тварь грустна после соития.

218

инстинкта. Стоило ли говорить, что многие его напарницы по постельным

делам расставались с ним очень скоро и без малейших сожалений?

После кувыркания с Тоней (а Добряков и воспринял случившееся с ним лишь

как постельную эквилибристику, ни к чему его не обязывающую: ведь не он

же приплелся к кому-то в квартиру и завалился в постель!) он, как

выяснилось, ненадолго уснул – тут, впрочем, больше сказались двести

пятьдесят граммов водки, выпитые с гостьей, чем усталость. Нет, никакой

усталости на этот раз не было, все закончилось в нужный срок и уместилось

ровно в то количество времени, которое Добряков всегда считал самым

оптимальным для проделывания всех этих нехитрых, заученных и уже

приевшихся телодвижений. Все прошло ровно, четко, вполне

профессионально. И только в самом конце тихое урчание Тони вдруг

выплеснулось (кто бы ожидал!) в какой-то не горловой даже, а скорее

нутряной спазматический, совершенно ею не контролируемый крик, так что

Добряков, поначалу испугавшийся, тут же, впрочем, нашелся, придавил

подушкой пылающее лицо подруги и только тогда, краем сознания

удостоверившись, что крики уже не крики, а какое-то глухое то ли бульканье, то ли рокотание и потому вряд ли слышны соседям, - только тогда, издав

негромкий протяжный стон, с наслаждением отдался накатывающему

блаженству и финишировал следом за ней.

А потом по привычке откинулся на спину, почувствовал приближение

знакомого чувства, хотел что-то предпринять, чтобы сгладить гнет

накатывающей тоски, но вдруг, сам того не замечая, уснул. Тоня накрыла его

одеялом, минуту-другую внимательно вглядывалась в его лицо, потом

забралась поближе к нему, прижалась головой к его крепкой груди и,

свернувшись клубочком, как всегда любила засыпать, уснула тоже.

219

Когда он раскрыл глаза, первым делом посмотрел на сервант, где на одной из

полок стояли настольные часы. Стрелки сложились в вислые усы

запорожского казака.

«Четыре тридцать пять, - сообразил Добряков, но тут же усомнился: - Или

семь двадцать пять?» Перевел взгляд на окно, но оно в данном случае не

было подсказкой: в это время года что пятый час, что восьмой – одинаково

светло. Повернулся на бок – Тони рядом не было. Он вздрогнул, холодный

пот выступил не лбу и в ложбинке груди.

«Ушла? Забрала что можно? Я даже адреса и телефона ее не знаю!» - вихрем

пронеслось у него в голове. Как ошпаренный, вскочил с кровати, выбежал в

прихожую. Рванул дверь – закрыто. Если бы она ушла, дверь была бы

открыта: английского замка на ней не было. И ключи висели, где положено.

Он немного успокоился и прошел на кухню.

Тоня, одетая, сидела за столом и курила. Вся посуда была перемыта и

расставлена в сушильном шкафу. Она подняла на него глаза, полные счастья.

На душе у него отлегло.

- Привет, - сказал он. – Сколько я спал. Сколько щас натикало?

Она, не убирая улыбки, вскинула руку и посмотрела на запястье:

- Без двадцати пять.

- Ага, значит, спал я совсем чуть-чуть, часа полтора, да? – он опустился на

табурет напротив нее и тоже закурил.

- Я тоже заснула было, но потом ни с того ни с сего проснулась и больше не

могла. Вымыла посуду. Пошла в ванную, увидела там твои носки и постирала

их.

- Спасибо, но это лишнее, - буркнул он. Ему стало неловко, что кто-то видел

и перебирал его грязное белье.

220

- Да ладно, мне ведь не трудно, я привычная. Да и люблю я стирать, если

честно сказать. Не люблю всяких там стиральных машин, привыкла на руках.

Так, согласись, качественнее выходит, да?

Добрякову стало стыдно. Стыдно за то, что у него отродясь не было

стиральной машины и что поэтому совершенно посторонний человек

вынужден теперь изворачиваться и придумывать небылицы, чтобы не

обидеть хозяина, деликатно обойдя молчанием его вопиющую бесхозность.

Но самое ужасное было в том, что он почувствовал, как издалека, с самого

донышка души медленно, но уверенно, подкатывает менжа. А денег у него не

оставалось ни рубля. Он поерзал на табурете, кашлянул, мельком взглянул на

Тоню, снова опустил глаза и закурил вторую сигарету. Становилось неуютно.

Он знал, что через десять – пятнадцать минут станет совсем невмоготу, а того

единственного что может ему помочь, хоть расшибись, но под рукой не

окажется.

- Ты как себя чувствуешь? – тяжело спросил он, подняв на Тоню глаза.

- Плоховато, если честно, - кисло отмахнулась она. – Я ведь и суетиться-то на

кухне и в ванной начала больше для того, чтобы отвлечь себя… Тошновато…

- Вот! – радостно воскликнул Добряков, тут же в душе упрекнул себя и

добавил спокойнее: - А чего молчишь-то? Мне тоже несладко.