Александр Шуваев - Гном. Трилогия

– Всего‑навсего. Простое и ясное дело. В самый раз для того, чтобы решить его за кружкой пива. Этак, к примеру, между второй и третьей. Заметь, сынок, я ни капли не сомневаюсь, что ты говоришь правду, и тот, за кого себя выдаешь. И обладаешь нужными полномочиями. Тут вообще всего только одна ма‑аленькая неувязочка: я присягал Фюреру, как ты выразился, германского народа. А не герру Гитлеру с неопределенным статусом и, тем более, не безымянному господину, хранящему инкогнито в Ираке или Аргентине. Поэтому на мой неискушенный взгляд предлагаемое вами деяние очень мало отличается от физического устранения. Кстати, – а как вы предлагаете поступить, если Фюрер – не согласится? Применить силу? А что? Перебить полсотни парней из "Охраны Фюрера", большинство из которых я знаю и люблю, заткнуть рот кляпом, сунуть в мешок и утащить на борт подводной лодки. А он при этом будет так потешно брыкаться своими коротенькими ножками в галифе. Вот только зачем он после этого нужен, и, тем самым – к чему такие хлопоты? Для того, чтобы спасти жизнь какого‑то безымянного господина? – Дитрих отхлебнул из стакана. – Застрелить и проще, и гуманней, и полезней для дела Германии. Вот только я и этого делать не буду.

– Подумайте. Каждый час войны – это две с половиной тысячи убитых или искалеченных немцев. Шестьдесят тысяч в сутки, господин генерал‑полковник. Без малого два миллиона в месяц. Два месяца – и население Берлина. Уже довольно давно Красная Армия несет несопоставимо меньшие потери. По сравнению с тем, что было, их вообще можно считать номинальными. Продолжение войны есть прямое и бессмысленное убийство германского народа.

– Что‑то я не пойму, – недоуменно нахмурился эсэсовец, – а вас‑то тут что смущает? Что вам не нравится в смерти каких‑то там немцев, которые, к тому же, так славно потоптались по вашей России‑матушке?

– Любому человеку отвратительно бессмысленное истребление людей. И даже не только людей, но и любых существ с теплой кровью.

В этот момент Павел Судоплатов, хладнокровный и убежденный убийца, давным‑давно при очередном исполнении не испытывавший ни малейших эмоций, говорил, в общем, довольно искренне. Удивляясь собственным словам, понимая, что немец над ним издевается, но да, искренне.

– О‑о‑о, это так похоже на одного кремлевского гуманиста с усами, моего, кстати, тезку[41]! Насколько мне не изменяет память, его очень мало смущало истребление даже собственного народа… Послушай‑ка… Как тебя, Пауль? Так вот, я тебе скажу по‑простому, по‑солдатски: капитулировать в данных условиях то же самое, что сдаваться, когда твердо знаешь, что тебя следом же отправят в пыточную камеру… Не перебивай! Я верю, что вы не собираетесь истреблять немцев поголовно. Даже в то, что вы не планируете поработить и загнать их всех в рудники и шахты. Германия просто‑напросто попадет на стол к кремлевскому вивисектору, который начнет перекраивать ее по своему вкусу. Как водится – наживую. Результатом неизбежно будет жуткий урод, калека, которому лучше бы и вовсе не жить. На мой вкус смерть куда лучше. И я не имею ни малейшего желания облегчать вашу совесть, которая вдруг стала такой чувствительной: убивайте дальше. Или уйдите, если нервы не выдерживают.

– Вы решаете за миллионы людей, многие из которых хотят жить.

– Я. Не решаю. Ни за кого. Кто хочет – пусть сдается. Кстати, я был против идеи наказывать родственников дезертиров, пораженцев и даже перебежчиков. Теперь в этом нет никакого смысла. Кстати, Пауль, а почему тебя вывели именно на меня? Не на рейхсфюрера, не на толстого Германа? Не на Бормана, наконец? Зачем вам понадобился старый танкист, который терпеть не может интриг?

– Названные вами лица ненадежны. В обоих смыслах. В нашем руководстве существует понимание истинного положения вещей в руководстве СС и того влияния, которым реально обладают там отдельные лица. Например, относительно вас известно, что на вас ни разу не осмелился поднять голос даже ваш вождь. Который нимало не стесняется устраивать разносы и рейхсфюреру, и рейхсмаршалу, и всем прочим, без исключения.

Иозеф Дитрих с интересом поглядел на него, а потом негромко, чуть хрипловато рассмеялся:

А ведь это вы верно подметили, молодцы. А я как‑то и внимания не обращал…

После этого он словно бы забыл о собеседнике, как бы давая понять, что аудиенция закончена, и снова отхлебнул из стакана некую прозрачную жидкость, и Судоплатов понял, что генерал пьет уже давно, скорее всего – не первый день, но состояние духа его таково, что алкоголь не оказывает на него обычного действия. Не может ни успокоить, ни дать забвение, ни хотя бы оглушить. А еще он понял, что провалил задание и, понятно, виноват. Но виноваты и те, кто послал на эту встречу его: абсолютно не его весовая категория.

Иные мелочи влекут за собой важные следствия. События масштабные дробятся массой следствий вроде бы незначительных, исчезающе тонких. А те, в свою очередь, имеют шанс повлечь за собой много всякого. Важного, смотря как поглядеть, смотря для кого, – или просто странного. Просто невозможного ни при каких других условиях. Следствием всей службы, всей системы Тяжелых Разведчиков, как она есть, с интригами, ночными машинами первого поколения, турбонаддувом, тактикой на первом, втором и последующих этапах, стали экипажи. Никто как‑то не придал надлежащего значения тому, во что превратились экипажи этих машин. Никогда и нигде не складывалось таких условий, и поэтому результатом стало совершенно особое сообщество бойцов. Отдаленным подобием, пожалуй, можно было бы счесть экипажи "Каталин", наматывавших тысячи миль над морями и океанами, но это аналогия того сорта, которая, скорее, могла бы только запутать дело. Это были люди, жившие относительно долго при самой интенсивной и разнообразной боевой работе, какую только можно представить. Отбор шел не по стандартному и, казалось бы, единственному для войны признаку выживания, а по эффективности выполняемой работы. Война, будучи ПО ОПРЕДЕЛЕНИЮ орудием увеличения хаоса и нарастания энтропии, – это, соответственно и прежде всего неизбежный и колоссальный беспорядок, нестыковки, непонятки, несогласованность и постоянные ошибки лиц, принимающих решения. При таком уровне беспорядка, вообще говоря, был бы совершенно невозможен никакой иной вид деятельности. Этот же контингент, имевший более‑менее постоянный, – только растущий, – состав на протяжении девяти месяцев, за это время приобрел умение делать свою работу на уровне средних ремесленников. То есть попросту невероятно высокое по меркам войны.

Они уверенно владели всей бывшей в их распоряжении техникой, никогда не блуждали, при любых погодных условиях, твердо зная свое положение в пространстве: кое‑что было слизано и украдено у англичан, но уникальная автоматическая система навигации по звездам была своей. А еще имели место множество мелких усовершенствований и каждодневный опыт сотен часов, проведенных в герметической кабине на огромной высоте, который и не опишешь и не оценишь, но именно он делал эффективным все прочее.