Александр Шуваев - Гном. Трилогия

Он медленно опустил микрофон, давая знак отключить громкую связь, а Ли Гуан-чень, ощерившись, прошипел:

- Моя - наблюдать...

- Ты - в сраку е...я ...дь, - негромко, но четко выговаривая слова, ответил полковник. Получилось в рифму, но при этом как-то всерьез, даже без намека на улыбку, - а еще вот что: почему это ты, грязь, стоишь рядом со мной? По-моему, тебе никто на это место не звал. И без особого приказа лучше не попадайся мне на глаза. Потому что я могу быть не в духе и разделаюсь с тобой. Представляешь? Сделаю с тобой, что захочу, а вот мне никто, ничего за это не сделает...

Кули по-прежнему получали по одному комплекту спецодежды из десяти пошитых. Будучи вынужден наблюдать это, и при этом не имея ровно никакой возможности вмешаться, Ли Гуан-чень не выдержал и уже через пару дней спятил: это испытание для его, казалось бы, закаленной психики оказалось непосильным.

Еще через пару дней неожиданно похолодало, так что китайцы натянули свежепошитые робы, брошенные в прорыв сержанты и бывалые рядовые бойцы весь вечер обучали их правильно наматывать портянки, - и обучили. Только трети достались солдатские ботинки с обмотками из довоенных запасов, остальные обулись в новенькие кирзовые сапоги со складов 39-й армии. Ночью охрану удвоили, и все попытки как-то скинуть хабар бесшумным Ночным Теням не имели успеха. А наутро контингент отправили на совсем новенькую станцию "Степная - 3" только что проложенной ветки железной дороги, колонной, своим ходом. А товарищ Владимиров, глядя на бесконечные ряды черных фигур, бредущих на север, вдруг спросил:

- А вам, товарищ полковник, не страшно? Вот и мы, наподобие просвещенной Европы, обзавелись рабами.

- Для этих работа на Магистрали - счастливый билет. Хоть какая-то перспектива. Не думаю, что до весны из них дожило бы больше десяти процентов.

- Я не о них. Черт с ними, в конце концов. Я о нас, Александр Яковлевич. К дешевой рабочей силе слишком легко привыкнуть, а потом не сможешь без нее обходиться. Это точь-в-точь, как с опиумом.

В его словах была своя сермяжная правда, и полковник поневоле задумался над ними. А потом, неожиданно для себя, рассердился. Несильно, но все-таки.

- Знаете, Петр Парфенович, я человек военный, и то, о чем вы говорите, для меня, знаете ли, слишком далекая абстракция. Пытаться решать проблемы, которые еще не возникли, значит не делать ничего. А насчет эксплуатации... что до меня, так благотворительность куда хуже. Заработок, даже несправедливо-низкий, в тысячу раз предпочтительнее милостыни.

Счастливый камикадзе I

Поначалу управлять машиной, лежа на животе, было страсть, как неловко. Тем более, что система управления оказалась и непривычной, и, на первых порах, какой-то уж слишком простой. До примитивности. Теперь-то, задним числом, можно было признаться себе, что без подготовки в специальном тренажере он, скорее всего, разбился бы. Но тогда, - что ты! - еле заставили. Могли бы и вовсе отстранить, да только желающих помимо него не нашлось. А дело было простое: в узкой, оперенной капсуле без двигателя его сбрасывали с высоты двенадцать километров, и он изображал из себя что-то вроде планирующей авиабомбы особо крупного калибра, постепенно выравнивая полет, тормозясь и сажая устройство при помощи посадочной лыжи. Два раза он чуть не погиб, а потом приноровился. К десятому сбросу действия при посадке стали рутиной. Вот только эта серия не относилась к программе испытаний и была, всего лишь, подготовкой к ним, по преимуществу, именно отработкой посадки. Причем главной целью серии было подготовить пилота. Его, то есть. Если это вообще возможно. Ну, это, понятно, кого - как.

По сравнению с тем, что предстояло на этот раз, все предыдущее было, можно сказать, не в счет. На этот раз капсула крепилась не к "объемно-весовому макету", а к реальной двигательной установке, да еще состоящей из двух частей: "доразгонной" и "маршевой". Чем ближе становился срок решающего испытания, тем сильнее доходило до всех причастных, что это - не дело для живого человека. Что тут необходимо, пусть потратив сколько угодно времени, сделать автомат управления. Тем более, что делать его все равно придется. Так или иначе.

- Султан, - сказал ему вчера вечером главный конструктор крылатой бомбы, товарищ Черняков, - ты всегда можешь отказаться. Все поймут и никто, никогда не упрекнет тебя ни единым словом. Потому что это уже не риск, а просто черт его знает, что такое...

В ответ он только улыбнулся, не сказав ни слова. Потому что для ответа на подобное Амет-хан считал слова излишними. Все было ясно и без них. Потому что на самом деле отказ от завтрашнего полета был невозможен так же, как, к примеру, отказ от дыхания. На этом испытании сходилось столько всякого, завязывались узлы таких противоречий, за ним, по обе стороны, стояли такие силы, что это привело бы к нешуточным потрясениям. Пожалуй, общегосударственного масштаба. Можно было отложить полет на день-два по техническим причинам или, по болезни ответственного пилота, на неделю-другую. Вот только было это бесполезно: сколько ни тяни время, полет по-прежнему останется рискованным. А вот отказ от испытаний по причине их опасности обозначал, что испытания по этой программе, скорее всего, не возобновятся. Может быть, никогда. В результате вместо плодотворного соперничества, полезной для страны грызни двух могущественных военно-политических групп, дело могло кончиться решительной победой одной из них и, главное, поражением другой. С расточением кадров, роспуском сработавшихся групп, многолетним отлучением от продуктивной деятельности множества талантливых и инициативных людей, закрытием, надолго или навсегда, перспективных тем и значительным количеством иных радостей в том же духе.

Страшная гибель Кобе четко обозначила начало новой эры во многом и многом. Люди прозорливые уже утром седьмого ноября сорок третьего года поняли, что проснулись в новой реальности. Военной, политической, какой угодно. Многое из того, что еще вчера было важным, даже важнейшим, с этого момента практически утратило значение, а то, что еще вчера казалось дорогостоящими игрушками, стало во главу угла.

В частности, именно с этого момента началось малозаметное на посторонний взгляд противостояние между двумя могущественными военно-промышленными группами в советском руководстве. Ключевыми фигурами первой являлись маршалы Говоров и Яковлев, опиравшиеся на возможности ГАУ, и стоявший за ним товарищ Устинов. Ключевую фигуру второй группы выделить было трудно, может быть, вовсе невозможно, потому что все, относившееся к авиации и авиационной промышленности имело неизмеримо более сложную и запутанную структуру, во всех извивах которой разобраться было просто нереально.