Александр Шуваев - Гном. Трилогия

- Ты что, - растерянно промямлил хозяин, - сбесился?

Но тот уже сидел, откинувшись, в кресле и, судя по всему, успел позабыть про свои поразительные обвинения.

- Хоть бы воды дал!!!

Любой приличный психиатр со всей определенностью узнал бы в его поведении признаки маниакального состояния. Или, на худой конец, - гипоманиакального. Но ничего подобного. Он если и не всегда, то частенько был таким.

- Да ты, вроде, и не просил...

Но, судя по жадности, с которой Борис выпил стакан воды, его запаленный организм и впрямь мучила жажда.

- Если я тебе расскажу, с какими типами мне пришлось пообщаться за это время, ты не поверишь! Начиная от Толика Китова, и кончая каким-то там Асратяном! Я, понимаешь, по наивности, сунулся в институт Высшей Нервной Деятельности и имел честь... Ну, я те скажу, фрукт!!! Выхожу. Вижу, какой-то там усиленно мигает, вышли во двор, ухватил за рукав, шепчет, что это мне не к директору, а совсем наоборот, в Рязань к Пете...

- Ну?

- И в Рязань съездил.

- И!

- А! - Он махнул рукой. - Тоже почти никакого толку. Они там, понимаешь, за деревьями леса не видят! Но этот их Анохин из Рязани хотя бы понял, о чем речь!

- А ты?

- Что - я? Я тоже понял, только потом. Но остальные-е!

- Ну?

- Излагаю тезисно. Мозг должен реагировать на сигналы извне, от специальных датчиков, этих, как его? Ну, неважно. Тогда они чего-то значат, и он передает импульс куда надо. Вот только такой сложной штуке, как мозг, аварии происходят постоянно, каждую секунду, во множестве. По большей части, это микроаварии на молекулярном уровне, и на некоторые звучит сигнал тревоги, и на некоторое количество любых - тоже. Сигнал называется нервный импульс, а когда авария спонтанная, он, получается, не значит ничего. Вроде как сам по себе и ни от чего не зависит. Его гасят, это называется "торможение, но все гасить нельзя, потому что погасишь заодно те, которые снаружи и что-то значат. Если не гасить совсем, - хана, судороги, как от стрихнина, припадок на манер эпилептического.

- И при чем тут разговор о душе?

- Придурок!!! Нет, ну поглядите на него! И он такой же, как все! Слушай, запоминай, и гордись, потому что тебе говорю первому: когда мозги делаются достаточно сложными, чтобы спонтанная импульсация совпала по размерам с обусловленной или даже превзошла ее, появляется эта твоя душа. Понял? Она - вроде как ничем не обусловлена, сама по себе, и поэтому мы чувствуем себя отдельно от всего мира. Вместе, но все-таки наособицу. И этот твой Павлов, хоть и гений, а все равно дурак!

- Он не мой.

- Ну, не важно. Понял?

- Чего тут не понять. А так, чтоб совсем без поломок, - никак нельзя?

- А говоришь, - понял. Можно, но только до определенного предела сложности. И без всяких гарантий. Так что нельзя все-таки. Тут термодинамика, но ты не поймешь. Так что куда надежнее заранее свыкнуться с тем, что аварии будут и приспособиться к какому-то уровню аварийности. И попробовать использовать, - и аварии, и аварийные системы то есть, - в дело. А!?

И, не дождавшись от собеседника ожидаемой восторженной реакции, возгласил:

- Ну почему, почему за всех этих специалистов должен в конце концов думать инженер?!! Ни мозговеды, ни буржуазные кибернетики, ни эти твои философы, а я?!

- Не знаю, - голос журналиста звучал нарочито мирно, потому что друга надо было срочно успокаивать, - наверное, потому что всем им не приходится проектировать одушевленные бомбы, чтоб соображали, попадали и, при этом, в того, в кого надо.

- Кто, - подозрительно вскинулся инженер, - тебе сказал про бомбы? Какие бомбы? Никаких бомб.

- Ну и тем лучше. - Легко согласился журналист. - Коньячку?

Он и сам по природе был не мед и не сахар, но сегодня проявлял чудеса сговорчивости, потому что знал: вдохновение старого друга и отличного человека порой лежит на самой грани болезни. Не душевной, не дай бог. Самой настоящей. Выносливый, как ремень из дубленой кожи, после такого он мог и слечь.

- Давай. Сегодня уже можно.

Уже хорошо. Это могло обозначать начало выхода, но все-таки коньяк он пил, как воду, без видимых признаков опьянения и, видимо, не чувствуя вкуса. Только монолог постепенно терял прежнюю корявую напряженность, когда фразы торчали из его речи, как шипы из мотка колючей проволоки.

- Нет, ты не думай, это пока на уровне колебательного контура у Герца, думать и думать, во всех направлениях, и Петра этого, как его, из Рязани который, тоже привлечем, он и сам не остановится, нельзя оставлять так и помимо, и Китова, и еще кое-кого... У нас же ничего похожего на нужную элементную базу нет... Но - знаешь, что? Будет! У нас - будет! Веришь - нет?

- Верю, верю. Только не волнуйся.

Надо сказать, он и в правду верил. Может быть, к сожалению, но у него не было особых оснований, - не верить. Отбор в эту свору отличался простотой: или задача разрешима, или ты плохо работаешь и занимаешь чужое место. Последнее очень часто влекло за собой трудоустройство на лесоповале или в руднике, так что неразрешимые задачи постепенно куда-то делись. Забавно, что основная причина тут не в пресловутой "туфте" и умении отчитаться: свора, почувствовав силу, просто рвала любые задачи на части. Первым делом сдался по определению "неделимый" атом, бестрепетно приспособленный греть воду и жечь вражьи города.

Потом настал черед так называемого "гена". Представители мичуринской биологии совсем уж, было, доказали, что его нет, но потом совсем неожиданно грянула в сорок шестом знаменитая сессия ВАСХНИЛ.

Зэ-ка Вавилов на протяжении всей войны тянул подсобное хозяйство 63-го. Он хоть и появлялся на люди только в исключительных случаях, но свое дело делал, как правило, вполне успешно. Берович, в общем, оказывал ему покровительство, и когда тот, - через посредников, разумеется, - попросил помочь ему с кое-какой аппаратурой, не счел нужным отказывать. Более того. Он не пожалел времени на беседу с бывшим профессором, чтобы уяснить, чего тот, собственно, хочет. Разговор оставил у него откровенно тягостное впечатление. Вавилов дрожал, запинался, смотрел в землю и, казалось, готов умереть со страху прямо здесь, но, тем не менее, как-то объяснил. Он очень сильно хотел проверить правоту своего учителя, профессора Кольцова. Тот утверждал, что запись наследственных признаков должна носить матричный характер и представляет собой необычайно длинные белковые молекулы, а иначе - никак. Александр Иванович послушал его, обдумал его слова в соответствии с Инструкцией, кое-что даже проверил по-своему и решил поддержать. Хоть какой-то реальности сказанное должно было соответствовать, а уж с приборами проблем не возникнуть не должно. Чего доброго.

Сергей Апрелев сделал то, что требуется, а потом еще недели две доводил-регулировал, комбинировал с другими устройствами, чтобы, к примеру, велась автоматическая запись огромных массивов информации. По какой-то причине ученый муж боялся Сереньку до судорог, больше, чем кого-либо другого. Но тот клялся-божился, что ничего дурного Вавилову не делал, никак его не обижал. Да и вообще они прежде не общались. Закончив дело, он покинул биолога не без облегчения. Так или иначе, но не прошло и полгода, как Николай Иванович убедился в неправоте Кольцова. Не белки. Ассоциированные с гистонами в хромосомах, бесконечно длинные молекулы ДНК.