Сергей - o a580d12bc6bf93e3

Ты молчала, хрупко отдала мне то, о чем я тебя не просил, квадратное с отпечатками твоих крадущихся

пальцев.

Украду.

Приду домой и насчитаю ровно восемь. Осьминожка.

*****

Кто-то рассказывал о важном вслух, и мы стали вслушиваться в воздух. Слабые вибрации. Да, нам не

послышалось.

- Ты слышала?

- Я думала, мне послышалось.

- Тебе послышалось.

- Тогда почему слышал ты?

- Я слышу то, что слышится тебе.

Мы удивленно посмотрели друг другу в глаза: в твоих застыло рифмованное изумление, в моих - твои. Мы

скосили глаза и замерли: в пространстве между наших ушей поселился паучок, свил гнездо, протянув тонкие

нити понимания от твоей раковины к моей, испещрил нити вышивкой и уселся, балансируя на шезлонге, может, включил телевизор:

- Внимание! С сегодняшнего дня пауки больше не пауки. Теперь у них будет столько же лапок, сколько

пальцев у человека.

- У такого человека, как ты, или как я?

Через вибрации нитей я услышал твои внутренние процессы, бурление, капель, сладкие вихри и еле

разборчивое бормотанье. Много позже, дома, я, вооружившись декодером, разбирал твое бормотанье на кусочки, всхлипы, песчинки и колкие иголочки, выливал их в чернильницу и расставлял мозаику, неизменно получая

лабиринт. Иногда, в паузах, я вновь слышал вибрацию и несколько дней пытался избавиться от паутинки, но, невидимая и неуловимо гибкая, она обвила меня и уловила. Быстрый паучок все шил и шил, и теперь уже не

важно, на каком мы находились друг от друга расстоянии, мы всегда были связаны шелестя щим позвякиванием

струны. Иногда она прорывалась ночью, будила меня, подхватывала и выволакивала на траву, скамейку или

гулять по улицам с луной. Иногда я затыкал уши кипарисовыми зернами или свежими косточками алычи, но тогда

начинала вибрировать вся комната. Я пытался избавиться от паутинок и даже обратился за помощью, просил

распустить, а они; воспользовавшись моей просьбой, сшили посреди паутинки шерстяного жирафика. Иди, балансируй.

Мне стало страшно. Ты вросла в меня. Я знал о тебе все, хотя и не видел все теплые месяцы. Я чувствовал, как ты раздевалась перед другими, их прикосновения и дыхание заслоняли от меня воздух, их глаза буравили

узоры, иногда до дыр, над которыми потом долгие дни трудился скорый паучок. Я знал, чем ты дышишь, что

читаешь, видел цвет твоих глаз, отраженных в воде ресниц, облаков касавшихся.

Мне салютовало твое шампанское и доносился полузапах чьих-то сигарет, которыми пропахли твой свитер, твои дикие волосы и прозрачные руки. Я пил твои слезы и ел серу из твоих оглушенных первыми взрывами

чувственности ушей. А потом мы встретились, неожиданной броско.

-Ты кто?

-Я тот, кого бросили. А ты?

-Я та, кто бросил. Иду искать.

Ты в очках противосолнечных (я подумал, против меня), насмешливая и неузнанная, неузнаваемая. В твоих

глазах солнце, и мне больно на тебя смотреть даже издалека. А между нами тогда еще оставались долгие метры.

Я то и дело поскальзывался на растянутой по траве паутинке. Съежившийся паук промокал раны ватою.

Твоя улыбка в пространстве разящая: я думал, дискобол метнул в меня луной и, пролетая через атмосферу, она обернулась кусочком сыра.

- Спасибо, я не голоден, - и откусил, а потом метнул обратно.

- Не веришь? Смотри, висит откушенная! Ирония, погашенная стеклами очков. Я

всматриваюсь, но вижу другую. Я рисовал тебя, я плохо рисую, а ты получилась другой. Ее и увидел.

- Привет! - Приветы, как письма, на них тоже нужно отвечать:

- Привет!

8

2

Мы встретились на следующий день, помнишь? В университете, когда я споткнулся о тебя и идентифицировал

со всеми теми, кого неоднократно встречал. Но для этого мне понадобились часы черчения глазами по твоей

спине, освобожденной моим воображением от мохерового свитера. Я превратил его в клубок и принимал за ежика, помнишь?

Вряд ли. . . Ты жила другим: людьми, общением, взглядами исподтишка или долгими, четкими, протяжными, как пластилин.

Я же, скорее - запахами и впечатлениями, образами, пусть расплывчатыми, но лишь слегка, ведь вчера

только моросило, две-три лужи, а по асфальту не больно-то расплаваешься. Может, больно?

Локтями трухлявыми, вывернутыми о пирамиды камней. Я предпочитаю брасс. Ты, словно крот, плывешь

баттерфляем, а воробьи над нами пикируют. Пусть хоть раз побудут альбатросами.

* * * * * *

- Как тебя зовут?

- Не знаю, не обращала внимания.

Это пришло позже. Вчера ты очутилась у меня в комнате на диване напротив. Чуть раньше кто-то спросил

меня о твоем имени, и я тебя пожалел. Мы сидели. Ты почти плакала, а я почти пускал солнечных зайчиков.

Вокруг стояли ведра и собирали солнце и слезы соседей сверху. В одно ты выжала свои губы. Говорили о

засухах и пустыне. Ты почему-то думала, что верблюжья колючка - это только эвфемизм, позволяющий избегать

слова Горб. Я улыбался, размышляя о том, какой именно вид горба называли верблюжьей колючкой и сколько дней

верблюду нужно было бродить мимо оазиса, чтобы превратиться в соляной столб. Ты считала, что для этого

достаточно оглянуться.

Я указал на бабочку у тебя за спиной.

Ты оглянулась и проиграла. Зачем мне столько соли, подумал я, и с тех пор решил добавлять ее в свои

шутки.

А потом ты притворилась спящей, а я в сачок поймал твой воображаемый сон. Уверяю тебя, это было намного

легче, чем, минуя гусеницу, увидеть бабочку за твоей спиной. Она была красная, махала крыльями, а иногда

тихонько ползла. Ни одна бабочка не в состоянии полностью изжить в себе гусеницу. Я же не мог изжить в себе

тебя. Одно успокаивает: когда я умру, ты умрешь со мной. Красивое будущее. Хорошо, что его не будет.

А пока ты, бессонная, возвращаешься домой, о чем-то думая, я по паутинке изучаю твои сны. Они - как

цветы с лепестками внутрь. Как стебли без бутона. Как бабочки без крыльев. И в них есть я.

******

Мы кружились, задевая шторы вихрями ног и сплетением пальцев. Мы кружились, а вокруг кружилась и пахла

метель.

Я прикасался к твоим пальцам-льдинкам, целовал глаза с сосульками ресниц, а еще у тебя кружилась голова, плавно и скользко, и мы попытались ее догнать.

Наперегонки.

Она покатилась по снегу, а со стороны казалось, что это автоматический снеговик. Снег забился тебе в

глаза, запечатал уши, я кричал, а ты выдувала теплые пушистые облачки слов, которые я нанизывал на

указательный палец, указывая направления. Когда их набралось много, указательный обернулся безымянным.

Тогда я подхватил твое тело, приделал к нему наспех скомканную снежную голову и вдохнул тепло. Ты

улыбнулась, и я проснулся.