Вячеслав Рыбаков - Хольм ван Зайчик как зеркало русского консерватизма

В Китае был столь же характерный пример — Чжэн Хэ. Почти на век раньше Колумба он, исполняя повеление императора, во главе грандиозного флота (более двух сотен кораблей, более двадцати пяти тысяч человек суммарного экипажа) совершил несколько дальних океанских плаваний. То был национальный проект, сопоставимый по масштабам с современным освоением космоса. Корабли таких размеров и такой надежности Европа научилась строить лишь в девятнадцатом веке. О цинге и прочих тяготах во время экспедиции там и слыхом не слыхивали: в эскадру входили специальные корабли-сады, корабли-огороды, корабли-скотные дворы. Ни один европейский двор времен великих географических открытий, не говоря уже о частных лицах, не осилил бы такого проекта. Но как только главный энтузиаст заморской экспансии, император Чжу Ди, умер, проекту очень быстро пришел конец. Титанические суда сгнили, поразительные технологии были утрачены. Иначе как слаженными усилиями всей государственной экономики невозможно было повторить подобный подвиг. Не было императорских решений — не было национальных свершений.

Сколько я помню, когда мы придумывали федеративный семиулусник Ордусь, мы в голове не держали ни Колумба, ни Чжэн Хэ. Нам позарез надо было всего-то над президентом созорничать. Но, сами того не сознавая, мы пребывали в русле традиции, и коллективная мысль наша отразила ее, как зеркало. В итоге у нас получилась огромная страна, сложенная из немногих достаточно самостоятельных, но в случае необходимости координирующих свои усилия частей. Каждая из частей наднациональна, но объединена вокруг какого-то одного из представленных в Ордуси цивилизационных очагов. Каждая обладает огромным промышленным и экономическим потенциалом, каждая вправе решать свои задачи сама, и каждая поэтому вполне способна на государственные подвиги. А уж вместе — они вообще.

Так у нас само собой, безо всяких теоретических изысков получилось сочетание лучших черт плюралистической европейской и централизованной китайской, да и царско-российской, моделей.

Между прочим, нечто подобное — и не на пустом месте! — задумывалось, а отчасти и было реализовано, в Советском Союзе. Ведь обе старые модели уже изжили себя. Европейский феодализм трансформировался в национальные государства, имперский российский централизм — в союз республик. Можно по-разному относиться к коммунистическому эксперименту, но нельзя отрицать того, что он возник в России не случайно, не по чьему-то злому умыслу, в огромной степени находился в русле давней российской традиции и во многом ее модифицировал и развил. Говорить, будто русская культура может быть возвращена к, так сказать, тринадцатому году (с которым при социализме так любили сравнивать союзные достижения тогдашние пропагандисты) — значит, ничего не понимать в том, как живут культуры и несомые ими в будущее нации и государства.

Советские аллюзии у ван Зайчика вообще очень важны и как дополнительный ностальгически-смеховой элемент, и как способ взглянуть со стороны на пост-советскую реальность, и как элемент не реализованного, но и не опозоренного идеала.

Лет на десять позже, чем был придуман ван Зайчик, я понял и смог сформулировать, чем лично мне симпатична советская цивилизация. При том, что я прекрасно сознаю и помню все ее уродства и недуги, из-за которых она не просуществовала и семи с половиной десятков лет. Государство не просуществовало, а культура, этапом развития которой это государство оказалось, не делась никуда. И продолжает жить и приносить плоды. Получается, что верность некоторым элементам советского тоже является русским консерватизмом.

Ведь продление адаптирующейся к вызовам современности культурной традиции в завтра и послезавтра только и является подлинным смыслом государственного управления. Пока традиция длится — у людей есть своя страна. Когда традиция умирает, ни территория, ни язык, ни отеческие гробы уже не дают ощущения Родины. А нет этого ощущения — тут-то и начинаются коррупция, апатия, пофигизм...

Кровавый потоп идеологии высох, впитался в русскую землю. Но все, чем была идеология заманчива, насытило, как фермент, корни общих стремлений. И сквозь заскорузлую корку молодой зеленью стало пробиваться обновленное исконное. Та же рожь, но урожая новой эпохи. Начиная с середины 50-х годов в СССР возник поразительный культурный всплеск. Он дал особую систему ценностей — а только такая особость и делает народ народом, дарит ему самостоятельность и перспективу, а еще — значимость или хотя бы интересность для остальных народов. Он дал уникальную культуру. Этически консервативную и потому абсолютно нетерпимую к бессовестной свободе ради наживы, животных радостей и патологий — но при этом ненасытно жадную до знаний, стало быть, до науки, настежь открытую будущему. Этический консерватизм — от православия. Открытость будущему — от коммунизма.

Ни я, ни, думаю, Игорь нипочем не смогли бы в 2000-ом году это так сформулировать, но чувствовали и писали мы, опять-таки не сговариваясь, именно это. О таком невозможно договориться нарочно. Это было общее чувство, одно на двоих. Грубо говоря: тем, кому интересен мир, тайны прошлых веков или устройство вселенной, душевный покой любимых или торжество справедливости, некогда играть на бирже или кривляться на гей-парадах. Они не испытывают к подобным времяпрепровождениям идейной ненависти, физического отвращения или чего-то подобного. Им просто от такого невыносимо скучно. Жизнь дана людям не для фигни.

Примерно о таком будущем и мечтали творцы великой советской культуры последних тридцати пяти лет существования СССР. Именно такое будущее тогда именовалось у нас светлым.

Представления о светлом будущем, вообще говоря, являются важнейшей частью культурной традиции. Российская культура в силу своей молодости не успела выработать ни одного светского варианта желанного будущего. Религиозные представления о рае так и не перетекли сколь либо связно в секулярную культуру в виде представлений о том, о каком обществе мы грезим в мире сем. Впервые сколько-то значимые попытки такого рода стали предприниматься лишь советскими фантастами — начиная с Ивана Ефремова и его «Туманности Андромеды».

Однако, возможно, для России такое опоздание — неслыханное везение. Стоит лишь посмотреть, какие представления о светлых социальных альтернативах выработала европейская культура времен Просвещения, и становится ясно: лучше никак, чем так. Тотальное обобществление, жесткая зарегулированность, всевластие хоть и выборных, но как-то странно выборных управленцев, неукоснительное подчинение сверху донизу, полный контроль над информацией и принципиальная лживость высших по отношению к низшим... «Отказавшихся жить по их законам утопийцы прогоняют из тех владений, которые предназначают себе самим. На сопротивляющихся они идут войной». «Если кто уйдет за границу по собственной воле, без разрешения правителя, то пойманного подвергают великому позору: его возвращают как беглого и жестоко карают» — так представлял Томас Мор свою Утопию. «Часто также моют они свое тело по указанию врача и начальника», живописал Город Солнца Кампанелла. «Они беспощадно преследуют врагов государства и религии, как недостойных почитаться за людей». Куда уж прогрессивнее!