Том Уикер - На арене со львами

— На те деньги, что она выложила за этот сарай, в своем штате я мог бы купить целых два округа,— похвастался Моргану Хант, который гордился домом ничуть не меньше, чем своим нынешним воздержанием. И если бы кто-нибудь внимательно изучил списки гостей, которых приглашала Кэти, ему бросилось бы в глаза, что там сплошь стоят имена людей, имеющих немалый вес и тесно связанных с политикой: вероятные приверженцы Андерсона, редакторы влиятельных газет и журналов, хроникеры и директоры радио и телекомпаний, бывшие члены кабинета, завсегдатаи кулуаров конгресса, знаменитые адвокаты, президенты банков, которые сели в свое кресло после долгой службы в министерстве финансов, в федеральном комитете по экономическим ресурсам или в экономическом совете при президенте, специалисты по международным вопросам из юридических фирм на Уолл-стрит, из крупнейших фондов и институтов, университетские профессора средней руки,— такие охотно принимают высокое правительственное или политическое назначение и остаются на этой должности, пока университет не призовет их обратно, а тогда пишут книги и читают неизбежный курс лекций, дожидаясь, когда университет снова отпустит их на пост референта при каком-нибудь министре или на пост советника в Белом доме.

Этих людей было важно убедить, понимал Морган, что к Ханту следует отнестись всерьез, иначе ему не собрать средств и не обеспечить предвыборную кампанию, достойную кандидата в президенты. Кэти все разыгрывала, как по нотам; она знала, насколько располагает к содержательной беседе кабинет Ханта — глубокие кожаные кресла, выдержанный коньяк, крепкий кофе, гаванские сигары,— и, собрав там девять-десять человек, предоставляла Ханту (позже она призналась Моргану, что за обедом обычно, очаровав соседа, задавала ему вопрос, или бросала намек, или ловко наводила на интересующую ее тему, и когда мужчины оставались одни, они непременно начинали говорить о Деле) вести долгий, полный коварных намеков, простодушный, казалось бы, разговор, почти монолог, на что он был великий мастер.

Моргану не терпелось, чтоб Мэтт Грант рассказал, как хорошо Хант смотрелся, когда его показывали крупным планом: Хант был высокого роста, красноречив, остроумен, легко менял выражение лица, умело жестикулировал и обладал таким личным обаянием, что в любом обществе оказывался в центре внимания,— немаловажные качества для человека, который решил стать президентом; робким и незаметным в политику лучше не соваться. При этом он готовился весьма основательно, и хотя Моргана никогда не приглашали к нему в кабинет на «дыми-лища», зато слышал он о них много и представлял себе, какое впечатление производит на собеседников Хант — умный, образованный, искренний, он сообщает массу сведений и фактов, иногда смешит до колик разными историями, как это умеют только южане, даже рассказывает соленые анекдоты о Старом Зубре, но неизменно остается сдержанным, серьезным, надежным. Конечно, дело Хинмена принесло ему известность, но вряд ли это вызвало к нему уважение и доверие, какое положено питать к претенденту на пост главы государства. То, что он объявил войну партийной верхушке, было неплохо и могло сыграть ему на руку, если только он не зайдет слишком далеко, однако либеральные круги и без того были на его стороне, хотя идеалист, витающий в облаках, несомненно, отшатнулся бы от них из робости.

Морган знал, что это за мука для Кэти — удаляться из-за стола с другими дамами и есть мороженое, вместо того чтобы смотреть спектакль, который она же и поставила, но если она и роптала на свою женскую долю, то про себя, вслух же ни единой жалобы от нее не слышали.

Да, Мэтт, вот это ты и проглядел, как они тогда сблизились. Они стали ездить по всей стране вдвоем, начав ловить делегатов на крючок, и где бы Кэти ни появлялась, местные газеты и телевидение, захлебываясь, возвещали о ее туалетах и прическе, о длине се юбки, о ее советах домохозяйкам, работающим женщинам, безнадежно влюбленным. Какое счастье, что в ту ночь, когда маленькой Кейт стало хуже, она оказалась дома, а не в Нью-Мексико с Хантом. И тут, Мэтт, ты опять проглядел главное, в простоте душевной ты решил, что им нужно было чем-то заняться, чтоб не думать о Кейт.

Морган узнал о несчастье ранним утром, он сидел в скверике на Мейком-стриг, смотрел на маленького Ричи, который взлетал на качелях, и думал, как же им с Энн быть дальше,— сидел, съежившись на холодном ветру, под низким, свинцовым небом, и сердце его сжималось от горечи, жалости, недоумения. Кроме них и еще нескольких ребятишек чуть постарше Ричи, которые неумело перебрасывались мячом на баскетбольной площадке, в скверике никого не было, и Морган слышал, как скрипят качели, как Ричи беззаботно напевает какую-то песенку без мотива, то возносясь вверх, то устремляясь вниз, счастливый, ничего не боящийся в своем маленьком мирке, не ведая зла, которое надвигается отовсюду, глядит из всех человеческих глаз. Нет, что бы там ни было, Энн не имеет права забрать Ричи, но ведь и у него не больше прав на сына, чем у нее, так почему же, собственно, спросил себя Морган, закон должен встать на его сторону? Он поднял голову и увидел Энн, она шла по тротуару своей быстрой, легкой, игривой походкой, потом сбежала по лесенке, лицо у нее было застывшее, и он подумал — все, она наконец-то приняла решение и сейчас скажет ему об этом, и втянул голову в плечи. Но он ошибся. Оказалось, что звонила Кэти — доктор не смог остановить судороги. Морган и Энн бросились к Ричи, стали наперебой его обнимать, потом Морган поехал к Андерсонам, в их огромный каменный особняк, и постарался помочь чем только можно.

Конечно, он ничем не мог им помочь. Бобби ушел к своим школьным друзьям. Ну а Кэти Морган видел всего несколько минут. Тогда она не думала о себе, не радовалась, что сама-то жива. Она была раздавлена, такой он ее еще не видал ни разу, и все-таки не сломлена,— даже то горе не сломило ее. Когда ночью из Нью-Мексико прилетел Хант — в те годы еще не было реактивных пассажирских самолетов,— все необходимое было уже сделано, оставалось лишь похоронить девочку. Морган встретил Ханта на аэродроме; поехал туда сам, а не по просьбе Кэти. По дороге домой, в темноте, под холодным, моросящим дождем, которым наконец-то разрешилось безотрадное небо, Хант несколько раз всхлипнул. Какого черта, сказал ему Морган, отец должен громко рыдать, оплакивая свое дитя, пускай все слышат! Но Андерсон только высморкался и притих.

— У меня все время стоят перед глазами две медные пуговки на ее синей матроске, на хлястике,— сказал он.— Когда мы купили ей велосипедик, я снял с него добавочные колеса для обучения, не разрешал ставить их, мне казалось, они только мешают ей учиться ездить. Я сажаю ее в седло, она проедет несколько шагов и упадет, я поднимаю ее и снова сажаю, и она хоть бы раз заплакала. Падала множество раз, и вдруг смотрю — научилась, у нее вышло, сидит в седле пряменькая, ножками крутит педали и едет, едет, заворачивает за угол дома, и две медные пуговки на хлястике блестят, удаляются. Они у меня все время перед глазами стоят. А на прошлой неделе, когда мы ездили за покупками, около автомобильной столики крутилась карусель и она захотела покататься. Детей, кроме нее, там никого не было, но она все равно хотела покататься, и я посадил ее на лошадку. Она стала кружиться одна — сидит пряменькая, и опять две медные пуговки на хлястике блестят, удаляются от меня. Я глядел на них и вспоминал, как она училась ездить на велосипеде, падала, а я всякий раз поднимал ее и снова сажал в седло. Вчера, улетая, я думал, она уже вне опасности.