Луи-Себастьен Мерсье - Картины Парижа. Том II

«А между тем, это отнюдь не пасквиль [48]. Это труд чувствительного и отважного гражданина, которого не останавливают мелочные соображения. Он захотел видеть то, на что обычно никто не смотрит, он устремлял свой взгляд на такие предметы, от которых все старательно отворачиваются. Он наблюдал подонки населения и на Крытом рынке, и в тюрьмах, и в больницах, и в Бисетре [49], везде, вплоть до кладбища Кламар. Проникая в эти клоаки человечества, он наблюдал ужасающие страдания, преступления и такие положения, которых в другом месте нельзя себе представить и описания которых не найдешь ни в какой другой книге [50], потому что немногие обладают достаточной силой, чтобы отправиться в поиски таких скорбных наблюдений. Он пришел к заключению, что неравенство состояний — причина всех зол [51], и обрушился с исключительным жаром на богачей, на их черствость, на их постыдную жизнь. Он заканчивает свой труд советом сжечь Париж [52]. Все это кажется бредом. Если бы Париж был таким, каким его описывает автор, он не смог бы просуществовать и двух недель. Читатель это чувствует, а потому впечатление, на которое рассчитывал автор, пропадает. Разумеется, каждый человек родится для того, чтобы страдать и умереть — как в хижинах, так и на троне, но всюду, где страдание преобладает, начинается разрушение, что и заставляет почти всех философов утверждать, что прирост народонаселения свидетельствует о благоденствии данного народа. Эта книга страдает отсутствием плана и метода [53], и напоминает Париж только заключающимися в ней противоречиями. Часто в одном месте автор отрицает то, что утверждает в другом [54].

«…Выступая в одной из глав как истинный богослов с горячей проповедью против богатства, он говорит в другой: Собираемая в Париже милостыня весьма обильна. Если число частных бедствий уменьшилось, то мы этим обязаны тем светлым душам, которые таятся, делая добро. Порок, безрассудство и гордость любят красоваться на виду у всех; нежное участие, щедрость, добродетель прячутся от глаз пошляков, чтобы служить человечеству в тишине, без гласности и чванства, довольствуясь взором Предвечного.

«…Все это верно, справедливо и хорошо выражено, но как же это согласуется с предыдущими разглагольствованиями? [55]В двадцати главах он говорит о женщинах так, точно весь Париж представляет собой публичный дом, где целомудрие и благопристойность не смеют показаться [56], а между тем есть глава, в которой говорится: Тем не менее, существует класс женщин, вполне достойных уважения, — это класс мелкой буржуазии. Они привязаны к своим мужьям и детям, заботливы, бережливы, хорошие хозяйки; они представляют собой образец мудрости и трудолюбия. Но эти женщины не обладают материальными средствами, а потому стараются их копить; у них нет внешнего блеска, они мало образованы, и в обществе их не замечают, а между тем в Париже именно они-то и делают честь своему полу.

«Это опять-таки верно, но класс мелкой буржуазии составляет почти две трети всего населения Парижа. Таким образом, строгий судья потратил так много сил только на знать, которая все равно слушать его не будет [57], и на простонародье, которое его не поймет, а следовательно надеяться ему решительно не на что. Почти все таланты выходят из среды мелкой буржуазии, в которой нравственность еще существует и будет существовать всегда. Mediocritas aurea [58], говорил Гораций еще тогда, когда, как и в наши дни, этот класс был единственным носителем добродетели и счастья.

Немец-знахарь. С гравюры Гельмана по рисунку Берто.

«Меня особенно удивило то, что в своем рвении автор самым решительным образом оспаривает господина Бюффона, аббата д’Экспийи {258} , господина Моо́ и всех, кто делал подсчет народонаселения королевства и Парижа [59]. Все они согласны в том, что население Парижа составляет от шестисот семидесяти до восьмисот тысяч жителей, а двое последних утверждают, что за время царствования Людовика XV народонаселение королевства увеличилось по крайней мере на два миллиона душ. Эти три истинных философа не произносят громких речей; они вымеряют, высчитывают. Они произвели опись, составили кадастр, поскольку это можно было сделать, и, не сообщив друг другу о своих работах, все трое единогласно заявили, что во Франции никогда еще не было столько вспаханной земли, как сейчас; что болота Ониса и Фландрии, так же как и часть пустошей в окрестностях Бордо, превращены в наши дни в пастбища и посевы и что скалы Прованса, совершенно бесплодные пятьдесят лет тому назад, теперь покрыты виноградниками [60]. Но так как автор книги желает непременно представить нас нищими и несчастными и утверждает, что Париж пожирает королевство [61], quærens quem devoret, то ему пришлось опровергнуть подсчеты ученых, правдивых людей и заменить плодами своего возбужденного воображения точные арифметические данные. Не разрешит ли нам этот писатель, предлагающий сжечь Париж или сделать из него морской порт, — а он серьезно предлагает и то и другое [62], — посоветовать ему сжечь свою книгу [63]или, лучше, изъять из нее некоторые преувеличения и напыщенность? Тогда эта вещь, написанная с благородной непринужденностью, свойственной защитникам человечества, не только окажется шедевром философии и красноречия, но заслужит быть принятой во всех судах, дабы судьи, познакомившись с ее содержанием, поспешили исправить все чудовищные злоупотребления, против которых автор восстает с такой благородной отвагой и которые — надо надеяться — будут исправлены, тем более, что он и сам говорит, что многие из них уже уничтожены за время его работы над этой книгой — другими словами, со времени вступления на престол Людовика XVI».

Так как главный упрек моего критика касается того, что я раздул цифру народонаселения Парижа, подняв ее до девятисот тысяч жителей, то я отвечу более или менее подробно только на этот упрек, и не потому, чтобы я пренебрегал остальными, а потому, что данный упрек не представляет собой ловушки для моего самолюбия.

Данные изучения народонаселения Франции господином Моо́ могут быть применимы к ее народонаселению вообще, но ни в коем случае не к нашей столице, так как здесь первенствующее значение имеют не физические, а нравственные факторы. Сравнения количества смертей и рождений недостаточно; прилив иностранцев образует особый класс жителей, про которых можно сказать, что они не родятся и не умирают. Провинции вливают в столицу толпы путешественников, бывающих в ней только проездом и беспрерывно сменяющихся. Иной общественный праздник привлекает тысяч пятьдесят иностранцев. В настоящее время Париж насчитывает гораздо больше жителей, чем шестьдесят лет тому назад. Подсчет продолжительности жизни, служащий за основу изысканиям этого рода, — всегда ошибочен, когда дело касается Парижа. Всех рождающихся в нем детей отсылают кормилицам; половина из них умирает, но в метрических книгах городских приходов их смерть не отмечается. Следовательно, нельзя руководствоваться ни записью рождений, ни записью смертей.