Рязанов Александрович - Барон в юбке

Парни, облаченные в импровизированные доспехи, кроеные по моим рисункам из плотной лосиной шкуры, внимательно осматривают открывающуюся перед нами местность. По словам нашего провожатого – уже ходившего этим путем двадцать лет назад деда Удата, именно эти предгорья – самая опасная часть пути, просто кишащая различными бандами беглых рабов, валлинов и просто разбойников. Где-то впереди – быть может, в дне пути, а, может – и за следующим поворотом – находится обрыв, у подножия которого змеится Фронтирский тракт – дойная корова и причина появления в местных лесах всей лихой двуногой нечисти.

Мерное покачивание в седле убаюкивает. Сонно клюют носом посаженные в переброшенные через луку седла плетеные корзины, малютки Ани и Карилла. Иногда они просыпаются и, от нечего делать, прямо на ходу расчесывают своими ручонками густую гриву моего низкорослого ‘трофейного’ жеребчика, с самого знакомства окрещенного острым на язык дедом Удатом ‘Гхыром’ (1) за буйный нрав и строптивость. Не зная значения этого слова, я был не против, а когда узнал – было уже поздно – скотинка уже на него откликалась. Пришлось отнестись к таковой ситуации философски – в конце концов: каков конь, такое и имя.

На других двух лошадках, доставшихся нам от разгромленных степняков, ведомых в поводу Онохаркой и дедом Удатом, разместились леди Виоланта и Хлои. Знал бы кто, скольких нервов мне стоило убедить их взромоздиться на этих, как они считают, ‘грязных гулльих чудовищ’!

Шаг лесовиков легок и бесшумен – словно стайка призраков крадется через чащу. Тишину, царящую в сени вековых стволов, нарушает лишь глухой топот лошадиных копыт да ритмичный лязг шагов вновь облачившегося в свои железяки лана Варуша. Парень, как всегда, демонстрируя типично мокролясскую выносливость пополам с упертостью, слез со своего жуткого клыкастого скакуна, вполне способного, на мой взляд, нести втрое больший вес, чем хозяин в доспехе, и шумно топает с ним рядом. Родительская забота юного мокроляссца к своему боевому товарищу, мол, ‘вдруг брань, а мой камаль устамши’ вызывает снисходительную улыбку пополам с уважением, на что тот обижено дуется.

Постепенно, по мере нашего медленного спуска с высокогорного плато, где разместились густые леса Чертовых Шеломов, окружающая природа неуловимо начинает меняться. Становится заметно теплее. Огромные, в пять обхватов стволы чего-то, здорово смахивающего на земной дуб, сменяют стройные, звенящие в невообразимой дали хвойными кронами, кедры, быстро уступившие место жиденьким, в сравнении с покинутыми нами дебрями, рощицам вполне земного вида деревьев, шелестящих широкими резными листьями.

Наконец, на третий день пути, под ногами разверзлась пропасть – мы добрались до края плато, которым обрывается восточный край Драконьего Хребта.

Чертовы Шеломы закончились. Внизу, в паре сотен метров под нами, на несколько поприщ к востоку, торчат жалкие остатки былой растительной роскоши. Там и сям вдоль берегов обильно сбегающих с отвесных скал ручейков, бегущих к виднеющимся вдали болотам, разбросаны густые заросли ивняка. На местах, где посуше – торчат чахлые рощицы все тех же ‘кленов’ да ‘туй’. Вдали, у горизонта, ручьи теряются в знойном мареве болотных испарений, и после, насколько хватает глаз, расстилается голая, безлесная равнина покрытых ряской зловонных болот, поросших лишь камышом да осотом.

Одуорская дельта…

…Где-то здесь, совсем недалеко, лишь чуть за изгибом горизонта, скрыта навеки от глаз когда-то цветущая, а ныне вымершая от страшного морового поветрия вотчина моих людей – Блотина.

Спешившись, я стянул опостылевший шлем и склонил голову в минуте молчания.

Рядом, рухнув на колени у края обрыва, не в силах сдерживать ручьем текущие из глаз слезы, застыли в сыновнем поклоне потерянной Родине мои горе-дружинники – никогда не видевшие земли предков, выросшие в лесу мальчишки. Плечи многих из них сотрясали рыдания.

Нет, все-таки смена тела здорово повлияла на мою психику – я никак не могу научить себя вновь сохранять душевное равновесие. Сглотнув комок, подступивший к горлу, я объявил привал, разослав в стороны, вдоль края обрыва, тройки разведчиков в поисках безопасного спуска.

Лишь к вечеру нам удалось найти более-менее подходящий спуск вниз – высохшее русло горной речушки, тысячелетия тому выгрызшей в мягком туфе гулкое, пологое ущелье с отвесными стенами.

Заночевали уже на равнине.

Как на грех, спустились мы в самом узком месте сухого перешейка, в опасной близости от болота.

Эта ночь всем запомнится на всю жизнь: еще за светло наползающий временами с востока зловонный, душный ветерок, несущий густой смрад гниющих растительных останков и сырости, настроил нас на мрачноватый лад. С наступлением темноты, оттуда же приползли осклизлые клубы густого, липкого, молочно-непроницаемого тумана, с трудом разгоняемые отблеском костра, приобретшего кроваво-оранжевый оттенок.

… В загустевшем, словно суп, воздухе, стоит тяжелый гул зависших над нами туч мошкары, жаждущей крови глупцов, столь неосторожно посмевших посягнуть на их владения.

Гнус набивается всюду: в глаза, в нос, в раскрытый, чтобы сказать слово, рот. Густой, едкий дым, густо валящий от брошенных в костры охапок влажной травы, мало помогает. Единственное средство избавления – тщательно закутать все оголенные участки тела плотной одеждой или шкурой, и прикрыть лицо тканью.

Ужинать, понятное дело, никто не стал – кому охота хлебать варево, наполовину состоящее из нападавших в котел мошек?

(1)Гхыр (блотское ругательство) – пренебрежительное название самца болотной кикиморы.

***

Утром первые лучи солнца разогнали туман, а вместе с ним и всю ночь досаждавшие настырные облака гнуса.

Всего пару часов спустя, наши стоптанные чуни уже выбивали фонтанчики пыли в древних колеях старого караванного пути, идущего в обход гор Драконьего Хребта и называемого Фронтирским Трактом.

Несмотря на то, что все пока идет очень гладко, и уже заметно повеселевшие ребята, предвкушая первую в своей жизни встречу с цивилизацией, все громче переговариваются между собой, у меня настроение крайне премерзкое.

С самого утра не могу найти себе места. Раздражает буквально все: и непонятно с чего опостылевшие лица спутников, и кислый, не вполне лошадиный, как мне теперь почему-то кажется, запах Гхыра, и давящий все сильнее и сильнее на плечи, еще совсем недавно такой неощутимый, вес собственноручно слаженного доспеха. Благо, я уже достаточно научился владеть мимикой своего нового лица, чтобы не выказывать, как пару недель назад, на нем все вертящиеся в моей голове мысли – нечего пугать ребят беспричинно мрачной харей.