Толстой Л.Н. - Полное собрание сочинений. Том 50

Пришел Фед[ор] Фед[орович] с юношей. Хочет найти религиозн[ые] основы. Да, я сказал ему. Два пути: один радости вне себя, другой радости только в очищении своей души. Вечером с Верочкой ходил искать номера с Мат[ильдой] Павл[овной]. Да, Маша тоскует. Не знаю, что и как. Как будто что-то есть не то в его письмах. Что-то тяжелое. Я не вижу что, но ей тяжело и надо дать одуматься. Вот опять случай, где любовь разрешает всё. Надо его любить. Надо написать ему.

25 Я. 89. М. Проснулся рано. Думал, не только думал, но чувствовал, что могу любить и люблю заблудших, так назыв[аемых] злых людей. Думал сначала так: Разве можно указать людям их ошибку, грех, вину, не сделав им больно? Разве можно выдернуть зуб без боли? Есть хлороформ и кокаин для телесной боли, но нет для души. Подумал так и тотчас же пришло в голову: не правда, есть такой хлороф[орм] душевный. Также, как и во всем, тело обдумано со всех сторон, а о душе еще и не начато думать. Операцию ноги, руки делают с хлороформом, а операцию исправления человека делают, болью заглушая исправление, болью вызывая худшую болезнь злобы. Душевный хлороформ есть и давно известен — всё тот же: любовь. И мало того: в телесном деле можно сделать пользу операцией без хлороформа, а душа такое чувствительное существо, что операция, произведенная над ней без хлороф[орма] — любви, всегда только губительна. Пациенты всегда знают это и всегда требуют хлороформа и знают, что он должен быть. Лекари же часто сердятся за это требованье. «Чего захотел, — говорят они, говорил я сколько раз, — и за то он должен быть благодарен, что я лечу, вырываю, отрезаю его болячку, а он требует, чтобы еще без боли! Будь доволен и тем, что лечу». Но больной не внимает этим рассуждениям, ему больно, и он кричит, прячет больное место и говорит: не вылечишь и не хочу лечиться, хочу хуже болеть, если ты не умеешь лечить без боли, и он прав. Ведь что такое душевная болезнь — это заблуждение — отступление от закона, от единого пути и запутывание на ложных путях в сети соблазна. И вот люди, желающие помочь, или просто идущие более прямым путем (и по существующей между всеми людьми связи) вытягивающие заблудших из их сетей, как же они должны поступать? Очевидно, человека, только что своротившего, можно прямо тянуть с ложного пути на правый, ему не больно будет, но человека, уже опутанного сетью, нельзя прямо тянуть — ему сделаешь больно; надо мягко, нежно распутать прежде; эта остановка, это распутывание и есть хлороформ любви. — А то что же выходит? Человек весь по ногам, рукам, по шее обмотан сетями на ложном пути и вот, чтобы спасти его, я, ухватив за что попало, тащу его, душа его, и перерезаю ему члены и хуже затягиваю его. Чем дальше он, чем больше запутан, тем больше любви нужно ему. Вот это-то я почти понимал прежде, теперь же совсем понимаю и начинаю чувствовать. Отец! Помоги мне.

Едва ли успею больше писать нынче. Иду к Соне.

Были доктора. Старались сделать ясным и определенным то, что неясно и неопределенно. Почти приговорили. Я пошел c Левой к Олсуфьевым. После обеда читал Elsmere и полученные письма и журнал[ы]. Пришел Дунаев, потом Семенов и Анненкова. Какая религиозная женщина! Спал у детей. Ваня как будто лучше.

Да, письмо от Черткова о допросе жандармами Макара и прославлени[е] имени Бога.

26 Я. М. 89. Рано проснулся, работал, топил. Потом читал. Пришел Дьяков, задушевный разговор, о том, что ему жить нечем, не зачем, неизбежное впадение в детство. А хорошо говорил. Ван[ичке] лучше. С Таней далеки стали. Мне больно.

Пошел за дровами. После обеда читал письма: одно бестолково враждебное, «зачем я говорю, отдай именье, а не отдаю». Все-таки б[ыло] неприятно, но не столько неприятность, сколько путаница. Ван[ичке] как будто лучше, но я чувствую, что плохо. Был Тимк[овский]. Статья о Лондоне — не дурно. — Сухотин. Вел себя порядочно — помнил, что они люди.

Лег рано. Письма из Америки о трезвости.

27 Я. М. 89. Встал рано, наколол, затопил и, лежа в постели, думал. Да, вся беда в преждевременности, в уверенности в том, что сделал то, чего не сделал. Это с христ[ианством] вообще, это, в частности, с рабством. Уничтожили рабов — бумаги на владение рабами, но все-таки не только меняли каждый день белье, делали ванны, ездили в экипаж[ах], обедали 5 кушаний, живем в 10 комнатах и т. п., — всё вещи, к[оторых] нельзя делать без рабов. Удивительно ясно, а никто не видит.

Не помню, где гулял. Но к обеду приехали Самарины. Очень хорошо говорил с Самариным, потом Семенов и Герасимов. Тихо, хорошо, без греха.

28 Я. М. 89. Рано. Поработал. Маша и Леноч[ка] работали веселые. Потом венок 30-ть р[ублей]. Лошадь. Видеть не могу без грусти. Утро[м] пришел Стахович, потом Дьяков от Фета. Я ушел рано. Был у Сытина, не застал, говорил с чистым художником и еще какой-то господин. Потом к Покровскому отдать ему свои карточки. И было ужасно стыдно. После обеда была Анненкова, Клобский и Хабаров. Я рад, что Клобского не разлюбили. Потом Олсуфь[ева] А[нна] М[ихайловна]. Начал б[ыло] говорить серьезно, но во время вспомнил и замолк. —

29 Я. М. 89. Встал рано, нездоровится. Убрал, пошел к Фету. Все глупости людские ясны только до тех пор, пока сам не вступил в них. А как вступил, так кажется, что иначе и быть не может. Потому-то так дорого не вступать в них. Дома читал, пришел Виноградов, автор «Докт[ора] Сафонова». Я разговорился с ним, осуждая ему его писанье, и увидал, что он человек, тронутый учением истины — он и другой его товарищ учитель. Не выходил до обеда. После обеда Ивин. Пишет жизнь Христа. Замечательный человек. Вот образец того, как челов[ек] с призваньем выбьется ото всюду. Только не будь нашего ложного просвещенья, они бы сделали больше. Теперь ему пробивать надо лед лжи. Пишу и думаю: правда ли? Аввакум. Ложь всегда есть. И пробивать ее всегда надо. Потом пришел юноша Кротко[в], знакомый Е. Попова. Мало приятен. Но о Попове говорили. Из его осуждений я вывел еще большую похва[лу] Попову. Ваничке получше. Был Алсид. <���Не лежит сердце.> Не надо этого не то что писать, а думать. Тоже и о Кроткове. Сплю у детей, но не могу рано засыпать.

30 Я. М. 89. Встал очень рано. Вода не вожена, я б[ыл] рад поработать больше. Теперь 11-й час. Пойду завтракать. Что-то хорошо думал, проснувшись, забыл. — Одно думал это то, что Соня так страстно болезненно любит своих детей от того, что это одно настоящее у нее в жизни. От любви, ухода, жертвы для ребенка она прямо переходит к юбилею Фета, балу не только пустому, но дурному. Бирюков брат б[ыл]. Вот он — никто бы слова не сказал за платье и чин[?].

Заснул и пошел ходить. После обеда Попов стихотворец юноша. Удивил его, сказав, что это самое подлое занятие. Пошел к Фету. Там обед. Ужасно все глупы. Наелись, напились и поют. Даже гадко. И думать нечего прошибить. А может б[ыть] дурно, что поддаешься. Это respect humain. 23От Чертк[ова] письмо приятное. Дома Бутк[евич], Рахманов и Иванц[ов] молодой. Плохо говорилось. Пошел один в баню. От Поши письмо доброе. —