Холли Блэк - Черное сердце

Нужно скорее свыкнуться с этим.

Принимаю душ, настолько горячий, что, когда я выхожу, мне кажется, будто я обгорел на солнце. Потом наряжаюсь на свидание с федералами — ветхая футболка, пожеванная сушкой, кожаная куртка и новые перчатки. Окровавленную одежду держу под струей воды, пока она не становится менее противной, потом засовываю ее в полиэтиленовый пакет. Конечно, это рискованно, но я все равно беру мобильник — выключаю звук и засовываю телефон в носок.

По карманам куртки распихиваю кучу других вещей — их я собираюсь переложить в оставшуюся в машине сумку. Карточки для заметок и ручку. Гель для укладки и расческу. Несколько фотографий Паттона, которые я распечатал на дерьмовом сэмовом принтере, а потом сложил. Потрепанный детектив в бумажной обложке.

Потом иду к магазину на углу и выбрасываю пакет с окровавленной одеждой в мусорный контейнер. Мистер Газонас как всегда улыбается мне.

Как поживает твоя белокурая подружка? — Спрашивает он. — Надеюсь, в субботу вечером отвезешь ее в какое-нибудь уютное местечко.

Усмехаюсь и заказываю чашку кофе и сэндвич с ветчиной и сыром. — Скажу ей, что это вы посоветовали.

Обязательно скажи,

мистер Газонас выдает мне сдачу.

Надеюсь, что однажды субботним вечером мне удастся пригласить куда-нибудь Лилу. Надеюсь, мы с нею еще свидимся.

Стараясь не думать об этом, возвращаюсь на парковку, сажусь в машину и впихиваю в себя еду. У нее вкус пыли и пепла.

Включаю радио, переключаю каналы. Не могу сосредоточиться на том, что слушаю, а через некоторое время и глаза держать открытыми не получается.

Просыпаюсь от того, что кто-то стучит в окно. Возле машины стоит агент Юликова. С нею агент Джонс и какая-то незнакомая женщина.

Тут мне в голову приходит мысль: а что, если я не выйду? Наверно, в конце концов им придется уйти. Или они схватят «челюсти жизни» (товарный знак пневматического устройства, которое раздвигает искореженные части автомобиля и обеспечивает спасателям доступ к пострадавшим в автокатастрофе — прим. перев.) и откупорят мой «Бенц», словно консервную банку.

Открываю дверцу и подхватываю сумку.

Как, выспался? — Спрашивает Юликова. Она мило улыбается — прямо вожатая команды бойскаутов, а не женщина, которая жаждет упечь меня в тюрягу. Вид у нее куда лучше, чем был в больнице. Щеки порозовели — должно быть, от холода.

Деланно зеваю. — Вы же меня знаете,

говорю. — Ленивый как зараза.

Ну ладно, идем. Поспишь в нашей машине, если хочешь.

Конечно,

запираю «Бенц».

Естественно, у них черная машина — один из тех огромных «Линкольнов», в котором можно растянуться во весь рост. Так я и делаю. Устраиваюсь поудобнее, кладу ключи в сумку и потихоньку достаю мобильник. Потом откидываюсь на спинку сиденья и засовываю телефон в кармашек на двери машины.

Никому даже в голову не придет искать контрабанду в собственной машине.

Кажется, ты хотел что-то вернуть? — Спрашивает Юликова. Она сидит на заднем сиденье рядом со мной. Двое других агентов расположились впереди.

Пистолет. О нет, пистолет! Я оставил его в кабинете Уортона, под столом.

Должно быть, Юликова заметила, как на моем лице промелькнул ужас.

Что-то случилось? — Интересуется она.

Я его забыл,

отвечаю. — Простите. Если выпустите, я за ним схожу.

Нет,

говорит Юликова, переглянувшись с женщиной-агентом. — Нет, ничего страшного, Кассель. Заберем его, когда привезем тебя назад. Может, скажешь, где он спрятан?

Если хотите, я могу его достать…,

говорю я.

Юликова вздыхает. — Да нет, не надо.

Вы объясните мне, что происходит? — Спрашиваю я. — Если б я был посвящен в ваш план, мне было бы куда спокойнее.

Мы тебе все объясним. Честно,

отвечает Юликова. — Все очень просто и понятно. Губернатор Паттон устраивает пресс-конференцию, а по ее окончании ты должен при помощи своего дара превратить его… ну, в нечто живое, что можно держать в клетке.

Предпочтения есть?

Юликова смотрит на меня так, будто пытается понять, проверяю я ее или нет. — Выбор за тобой, как тебе проще, единственное условие: он не должен от нас ускользнуть.

Если вам все равно, превращу его в большую собаку. Может, в такую большую, охотничью — салюки (персидская борзая, прим. перев.), кажется? Нет, в борзую. У одного маминого знакомого были такие. — Его звали Клайд Остин. Он ударил меня по голове бутылкой. Но эти подробности я опускаю. — Или в большого жука. Его можно держать в банке. Только про дырочки для воздуха не забудьте.

Вижу в глазах Юликовой быстрый промельк страха.

Ты расстроен, я понимаю,

говорит она, прикасаясь своей рукой в перчатке к моей. Это интимный, материнский жест, и мне приходится сделать над собой усилие, чтобы не отдернуть руку. — Всегда начинаешь язвить, когда нервничаешь. Знаю, для тебя нелегко не знать подробностей, но ты должен довериться нам. Быть оперативным работником на службе правительства означает вечное пребывание в легком неведении. Так мы заботимся о безопасности друг друга.

Она смотрит на меня с такой добротой. И ее слова вполне разумны. Похоже, ей можно доверять — по крайней мере, нет никаких признаков того, что стоит быть осторожным. Мне приходит в голову мысль, что Баррон мог придумать все, что рассказал мне о содержимом тех файлов. Это было бы совершенно ужасно и полностью правдоподобно.

Киваю:

Наверно, я просто привык полагаться во всем на себя.

Когда ты впервые пришел к нам, я поняла, что ты — нечто особенное. Вовсе не из-за твоего дара, не потому, откуда ты. Нам редко удается тесно общаться с такими ребятами, как ты и Баррон. В основном мы принимаем детей, живущих на улице, либо потому что ушли из дома, либо потому что их выгнали. Иногда к нам обращаются родители, которые подозревают, что их ребенок — мастер, и таких детей мы тоже включаем в программу.

Вы говорите о семьях не-мастеров? — Спрашиваю я. — Они что, боятся? Родители?

Обычно да,

отвечает Юликова. — Иногда ситуация до такой степени потенциально опасна, что нам приходится забрать ребенка. У нас есть две загородных школы для детей-мастеров в возрасте до десяти лет.

Военные школы,

говорю я.

Она кивает. — Есть вещи и похуже, Кассель. Ты знаешь, сколько детей-мастеров убиты собственными родителями? Статистика — это одно, но я видела кости, слышала ужасающие оправдания. Нам сообщают о ребенке, возможно, мастере, но когда мы приезжаем за ним, девочка уже живет у «родственников», адреса которых никто не знает, и у которых нет телефона, а мальчик переведен в другую школу, вот только нигде не указано, в какую именно. Как правило, они мертвы.

На это мне нечего ответить.

И есть еще дети, которыми пренебрегают, дети, с которыми жестоко обращаются, дети, которые растут с мыслью, что у них всего один выбор — стать преступниками,