Vladimir - Unknown

Через сорок пять часов нашей подводной осады стало ощущаться кислородное голодание. Регенерационные батареи были уже на пределе. Тысяча триста рег. патронов, наполненных каустической содой, были почти разряжены, а полтора десятка баллонов с кислородом пусты.

Выбора у меня не было, и я, было, дал команду на всплытие, но вместо звуков из груди вырвался какой-то придушенный хрип. Старпом, в ответ выпучил глаза и ответил невразумительным шипением. Тут до меня дошло, что в разряженной атмосфере подлодки речевой аппарат человека попросту не работает. Пришлось набрать полную грудь, того, что пока заменяло воздух и лишь тогда удалось прогудеть нечто похожее на членораздельную команду. Когда имеется выбор между смертью от удушья и гибелью на вольном воздухе, любой, разумеется, выберет второе. Всплыл “Чиндлер“, по закону подлости, под самым бортом у англичанина. “Томми“ и не собирались никуда уходить, и ждали нашего появления на поверхности, прекрасно зная технические возможности германских У-ботов того времени. Я имел лишь полминуты на то, чтобы отдраить верхний люк рубки и ещё девяносто секунд на проветривание отсеков. До фрегата “Ривер“ было рукой подать. Я с отчаяния попытался закурить сигарету, но тут же выбросил её - морской солёный воздух был в миллион раз желаннее. На британце заливалась боевая тревога, английские моряки лихо скатывались и легко возносились по трапам, занимая посты по штатному расписанию, но когда фрегат открыл по нам огонь, мы уже стремительно погружались обратно, в спасительные глубины Бискайского залива. Вот тогда нам и довелось вдоволь насладиться адской музыкой рвущихся глубинных бомб.

Субмарина не менее сложное сооружение, чем человеческий организм, а потому, и это подтвердит вам всякий бывалый подводник, как и человек, чувствует боль. При каждом разрыве глубинки взрывная волна гидроудара била не только по нашим нервам и перепонкам, но и по рёбрам жёсткости подлодки. Наш подводный корабль словно стонал от невыносимой муки. Это было похоже на жуткую пытку, когда палач избивает свою жертву, подвешенную на дыбе, деревянной палкой, нанося садистские удары по рёбрам несчастного. Через час после начала бомбёжки сработали защитные системы наших организмов. Нервы подводников онемели, словно обледенелые ветки деревьев на январском морозе. Люди утратили страх смерти, превратились в автоматы лишённые человеческих эмоций и только “Чиндлер“ продолжал страдать, отвечая на каждый удар взрывной волны по своему борту, тяжёлым, глухим стоном.

Носовой торпедный и кормовой отсеки дали течь, в лодку пошла забортная вода, но десятки часов тренировок не пропали зря. Экипаж устранил течи чётко и быстро. К счастью обошлось без прямых попаданий, иначе я бы не строчил сейчас свои мемуары. Между тем, наверху начинался сильнейший зимний шторм, обычный в это время года для Бискайского залива. Этот штормяга и спас наши просоленные задницы. Британцы, растратив на нас большую часть своего запаса глубинок, записали наш У-бот в утопленники и убрались восвояси. Мы со своей стороны, как могли, подкрепили их уверенность в нашей безвременной кончине. Плут “Чиндлер“ выбросил из кормового торпедного аппарата добрую порцию мазута, несколько спас жилетов и с полцентнера всякого плавучего хлама.

Моё экзотическое приключение на Канарах было легкомысленной, теперь кажущейся забавной, передышкой, от едко пахнущих потом и соляркой боевых будней подводника. Теперь я чётко помнил ту ночь, когда лежал на жёстком высоком ложе с воткнутой в вену медицинской иглой в комнате, похожей на операционную. Рядом послышался какой-то шум и я, преодолевая апатию, повернул голову в сторону этих звуков. В тёмном дверном проёме стоял человек небольшого роста, в котором я узнал, мельком виденного в таверне “Полипо“, юного оберфенриха цур зее из экипажа Макса.

Некрасивое, словно рубленное из дерева лицо парня горело от возбуждения. В руке он держал большой никелированный пистолет, похоже, парабеллум. Спиной к нему, прильнув к окулярам какого-то хитрого аппарата, сидел человек необычайно высокого роста. Это было понятно хотя бы потому, что гигант, и сидя, был выше на голову, стоящего у него за спиной, вооружённого юнца. Молодой немец, одетый в мешковатую для него гражданскую одежду, ловко сбросил с ног пару парусиновых туфель. Затем босиком, держа пистолет наизготовку, бесшумно направился в сторону увлечённого своим занятием высокого мужчины. Тот, плотно прильнув к окулярам прибора, похожего на огромный, как и сам исследователь, микроскоп, совершенно не реагировал на окружающее.

- Стой, Гюнт! Опусти оружие! – прозвучало откуда-то из невидимого для меня угла комнаты. Женщина говорила по-немецки с мягким незнакомым акцентом. Голос её был мелодичным и негромким, но в тоже время сильным и властным. Оберфенрих аккуратно положил пистолет на ближайший стеклянный стол, поднял обе руки вверх и дурашливо потряс пустыми ладонями в воздухе.

- Чаора Олора, королева моя! Если бы я знал, что моя обожаемая кузина здесь, в этом царстве лабораторных мышей, то я в жизни не позволил бы себе подобной вольности! Ну, захотелось мне попугать своих братцев-уродцев, а что они из себя начальство корчат? И этот полип туда же, командир головоногий! Приказывает ещё: ”Гюнт, сиди в таверне! Гюнт, не высовывайся!”

Здоровяк у микроскопа, наконец, прервал свои исследования и, испустив тяжёлый вздох, повернулся на своем винтовом стуле к разболтавшемуся юнцу. Тот развязно махнул рукой и, повернувшись, пошёл к месту, где лежал я. Здесь он уселся на покрытый белым чехлом круглый стул, положив локоть на лежанку, прямо у моего изголовья.

- Гюнт, ты всё-таки непроходимо тупой, самоуверенный шваб! – заговорил великан по-немецки - Ну, как ты мог всерьёз полагать, что я не засёк тебя, ещё у входа в нору. Скажи спасибо, что Чаора вмешалась, помешала хорошенько намылить твою щенячью шею. Осьминог всё-таки тебя пристрелит когда-нибудь. Ума не приложу, как он тебе прощает твои однообразно-гадкие, с песьим воем и придушиванием, выходки. У вас, видимо, одинаково извращённое чувство юмора. Скажи спасибо, что для него, как испанца, понятие кровного родства и семьи священны. Как бы тебе не хотелось, Гюнтер, но он твой троюродный брат.

- На да, разумеется! Напомните мне ещё многоуважаемый профессор, что вы мой любимый двоюродный дядюшка из Монтевидео, а то я забыл что-то“ - капризно, с интонациями вздорного подростка ответил Гюнтер.

- Да уж, Гюнт, никак я не могу принять того факта, что с тобой беседовать бесполезно. Как говорится: “В большом гнезде всегда окажется хотя бы один кукушонок“ – с усталой безнадежностью, махнув богатырской дланью, закруглился гигант-профессор.