Михаил Валин - Дети Гамельна. Ярчуки

- Отойдем? – кивнул он Мирославу.

- А чего бы и не отойти? – не стал выкобениваться капитан. Раз хлопцы сходу рубать не намерились, то разговор может получиться интересным. А то и двояковыгодным, если запорог действительно голову собачью узнал.

Шагов на тридцать в темноту отступили, поглядывая на встревоженный людской муравейник.

- Твой? – ткнул запорожец в сторону утягиваемого со старого погоста мертвеца.

- Был мой, – согласился Мирослав. – Теперь божий.

- И не поспоришь. И как его на погост–то занесло?– не различить в темноте глаз запороговых, но чувствовалось, что смотрят, будто насквозь прошивают.

- Веришь, не знаю. Может, поссать восхотелось, может, ещё чего.

- Не верю, сам понимаешь. Мы про вас, да таких как вы, пан коронный жовнир с забавным крестом, много наслышаны. Слух попереду бежит. Поганый такой, препоганый слушок…

Мирослав молча развел руками. На всяк роток не накинешь платок. Вон месяц пройдёт, и даже те, кто беднягу Магнусса сейчас на мешковину укладывают, станут рассказывать про целый курень иноземцев, которых неведомые враги насмерть шомполами в ухи перетыкали, и после душегубства окаянного в сраки побитым павлинячьи перья повставляли, точь-в- точь такие же как у «атамано-гетьмана». Такова натура человеческая, и ничем её изменишь…

- Ну то понимаю, что брехни куда больше, чем правды, – продолжил запорожец. – И что вы не по своей воле у нас остановились.

- Завтра дальше пойдем с утра, – сказал Мирослав.

- Не с утра, – тряхнул чубом-оселедцем запорожец. – А после того, как парня своего по правильному похороните. Сумеете?

- Дрова нужны.

- Жжёте? – понимающе кивнул запорожец. – Только у нас монастыри разные, по-людски похоронить положено.

- Да куда ж мы денемся, раз положено.

- От это ты очень верно говоришь, никуда вы не денетесь…

***

Никто никуда, и вправду, деваться и не собирался. Занесли полуобезглавленного товарища в пустой по летнему времени дровник, где только малые щепочки по углам остались. До утра оставили. Среди ночи могилу копать – последняя забава. Оно и лопату хрен найдёшь, да и ошибешься на чуток, а там снова обиженный покойник из домовины полезет. Не, лучше обождать.

Благо и выпить осталось, и закусить. Выпили молча, чуть ли не по полкружки выплеснув поминания ради. Немедля повторили, в память о лихом кавалеристе. Товарищей терять для наёмника дело привычное. Без такого поворота бывалый боец и жизнь свою помыслить не может. Сам живой, так и пей, пока пьётся! Давешнего веселья, конечно, уже было не вернуть – хороший человек погиб. Хоть и сугубо по глупости.

Ну а, выпив по третьей, песню затянули, к которой и селянки присоединились. Слов-то те не знали, конечно, но о чем поётся, и так понятно…

Мирослав осоловело посмотрел на причудливый узор, украшавший глиняный бок кружки. В голове шумело, мысли спотыкались, оттаптывая друг другу лапы. Завтра хоронить Магнусса и как-то переправляться на другой берег… Капитан обвел взглядом сарай. Пьянка сходила на нет – парни расползались по углам, чаще не в одиночку

Тёплая ладонь коснулась щеки. Мирослав вздрогнул от неожиданности. Оказывается, пока он глубокомысленно разглядывал кружки, к нему подсела одна из селянок, стройная, черноволосая, до сердечной боли похожая на ту, что отказалась покинуть свой лес...

- Да шо ж ты такой смурный, осавул? Сыдышь, будто жабов объелся...

- Ну вас всех, – буркнул капитан и вышел во двор. Оно и продышаться полезно, и до конюшни пройтись, глянуть, не пирует ли там какой вервольф-вовкулака.

Выяснилось, что лошади находятся под надёжной охраной. Даже удвоенной. Капитан, приблизившись к кривому навесу, изображавшему здесь конюшню, расслышал тихий разговор – собеседников, притулившихся в сухом месте у столба, видно не было, но догадаться, кто там таится, труда не составляло. На этакой чудовищной смеси языков даже в этом приречном вавилоне мало кто общался. Испанские, русские, польские, греческие словечки…

— Ежели по доброму, так отчего же нет? А то лапами да вовсе походя, — сетовал бархатный, дивно приятный женский голос. – Вроде ж благовоспитанный пан, не чумак какой-то. А лезет, как к гулящей, прости Господи! Обидно же мне! И сметану жалко…

— Жалко, очень жалко, — соглашался Угальде.

— Так отчистился хоть? Несуразно вышло. Камзол-то хороший, ворот с кружавчиками. Надо бы постирать.

— Дорога, сеньорита. Долгая дорога, — невпопад, но печально и убедительно оправдывался лейтенант.

— Вот то печаль, что дорога, — вздыхала неведомая красавица. – Ездите, ездите, нелёгкой смерти ищите.

— Судьба солдата, сеньорита...

— Да какая там синь-рита. Простые мы, хуторские. На той стороне, у Новой Магдаленовки хутор. Живем потихоньку, батюшка уж не тот стал, братов у Пилявцев[62] ляхи порубали, пришлось мне хозяйствовать. Ничего, восемь дворов, а слухают. А отчего ж не слухать, я женщина добросердечная, но ежели что… вот они у меня где!

— Дивная ручка у вас, душистая, а уж чистая как…

— Ой… — сказала хуторянка, которой, видимо, не так часто целовали руку.

— Так как же ваше имя, прекрасная пейзанка? – продолжил осаду лейтенант.

— Та шо ж за сквернословство? Горпына я.

— О! Древний род шкифских гарпий? Я так и думал – эти точёные, дерзкие черты лица, этот носик, эти маленькие летучие ушки…

— Ой… Экий вы неугомонный лыцарь… — промурлыкала млеющая хуторянка.

Видимо, собеседники на что-то слегка отвлеклись, ибо речи их пошли окончательно невпопад.

— Святым Христофором клянусь – вы истинное сокровище здешних краёв! Гарпин, я потрясен всем сердцем и душой…

— Божешьтымой, отчего чернявенькие непременно этакие подходчивые…

— Гарпин, если я осмелюсь предложить, не оскорбит ли сеньориту…

— Ой, да шо ж он не по-людски бормочет? Да поняла, поняла… Шо ж с тобою, таким усатеньким, делать? Пойдем, там сено и укромно, спят уж все…

Шаги удалились, взволнованно хлюпнув по лужам. Мирослав усмехнулся. Одни ждут погребенья, другие жить спешат. Запомнит Диего ожидание переправы – здешние крылатые Горпыны так легко не забываются.

Постояв еще немного, капитан вернулся в сарай. Где его всё же дождалась стройная и черноволосая…

***

Магнусс, переодетый в единственную чистую и целую рубаху, найденную в его мешке, лежал на распоротом мешке в тени кустов – дожидался, пока могилу отроют и домовину принесут.

И лопаты, и домовина – всё нашлось быстро, даже особых денег платить не пришлось. Наконец, Йозеф со Збыхом вывалили из ямы последние комья, выбрались наружу. Могильщики отдувались, оценивали подготовленный товарищу последний приют, жадно пили холодный квас. Земля тут была пополам с камнями, копалась тяжело. Но не к его же убийцам жертву подселять?..