Алексей Цветков - Король утопленников

В вагонных дверях со мною приключился случай. Прощаясь после первого знакомства, профессор протянул мне в метро мелкую монету, и я не сразу сообразил, что это подарок, а не милостыня. На первый взгляд обыкновенный рубль. Двуглавый герб на одной стороне, но когда я перевернул, то и на другой стороне оказался такой же знак: всевидящая птица вместо цифры, означающей номинал. И я рассмеялся. В портретной живописи фас происходит от посмертной маски, а профиль от монеты как раз. Считать так — исторически неверно, но идеологически приятно. Вот только не успел я спросить у дарителя, двери вагона уже сошлись, за сколько и где он купил эту милую безделицу? Сколько стоят такие деньги? На возносящей лестнице я пытался себе представить, как двуглавая птица видит мир, как это — иметь в зрительном распоряжении сразу всю панораму и не иметь никакой зазатылочной тайны, населенной пространственными гипотезами? Или еще интереснее: видеть все вокруг, но ощущать внутри себя, между двумя затылками, нечто всегда невидимое. Позволяют ли шеи птицы ее головам посмотреть друг другу в глаза? Или их общая точка зрения расположена ровно между птичьими затылками, в области старых добрых телевизионных помех?

Сначала я поравнялся с могилами, а потом и перерос их. И уже выйдя на поверхность, захотел, чтобы у светофора когда-нибудь появился еще один цвет — «обязан идти» или «нельзя не идти». Например, ослепительно-белый, с восклицательным знаком вместо человечка. Или какой еще цвет и знак можно выбрать? Люди мечтают об этом с античных времен.

На улице я поднял пулю, случайно оброненную какой-то из сторон неактуального более конфликта и лежавшую в фигурной бордюрной щели маленьким музейным экспонатом, не всем заметным подтверждением того, что стрельба, в которой ей так и не удалось полетать, никогда не возобновится, смотрите ее в кино. Эту пулю срыгнула история. Разрешения спрашивать было не у кого. Я поднял пулю и посадил ее в цветочный горшок на своем столе, а точнее, во влажную землю с одной знаменитой могилы. И начал чувствовать, как робко, еле-еле, не веря самому себе, из моей пули сквозь землю поднимается росток. Сквозь черную рассыпчатую плодородную кашу кладбищенского небытия он пробивает дорогу. Я слышу это как невероятно медленную музыку. Однажды я принесу растение к тебе домой. Ведь это гораздо приятнее обеим сторонам — дарить цветы в горшках.

Почему бы, впрочем, не написать о себе «он», возможно, так расскажется больше правды? Вы в это верите? Он входит в метро без пяти десять, то есть на платформе только опоздавшие на работу или бездельники. Никто из растоптанных офисным фашизмом не примкнет к нам — думает — они ищут себе новый офис, получше. Никто из преданных мужчинами не примкнет к нам — думает — они ищут мужчин понадежнее. Никто из обманутых духовными учителями не примкнет к нам — думает — они бегут в новую церковь, подуховнее. Никто из...

Но тут вырастает поезд очень шумно и думать становится неудобно. Из дверей подъездов в город уже высыпаны тысячи буржуазных шлюх с угасшими глазами, уверенных, что, продаваясь, они серьезно продешевили, т. е. проявили святость. Они ждут за это вознаграждения от судьбы, недовольные ее медлительностью день ото дня все больше. При этом они лелеют мечту однажды перепродать себя подороже, и бог с ней, со святостью. Из тех же дверей вышли тысячи ковбоев без стад и рыцарей без Иерусалима. К мужчинам, впрочем, он относится лучше, они его просто не волнуют. На этом основании — отсутствие ненависти к мужчинам — он считает себя гетеросексуальным.

Или про «я» лучше рассказать через отношение к другим, отношения с другими, лучше всего подходят личные отношения? Тем более что гетеросексуальность, заявленная выше, в наше время требует подтверждений. Ты плачешь молоком?

Они строят голодную стену. Складывают одну на другую буханки черного хлеба, густо смазывая их цементом. Создавая голод. Стена растет Хлеб вбирает цемент. Я смотрю на их работу и думаю о тебе, моя любимая кукла. Будь ты счастлива и проклята.

— Это будет стоить? — спросил я, легко расстегивая твою верхнюю пуговицу.

— Ничего, — уточнила ты, откидывая волосы назад.

И я послушно нащупал в кармане купюру достоинством в ноль долларов. Голодный хлеб впитывает цемент с медлительностью дегустатора. Цемент крадется в хлеб с убийственным ядовитым достоинством.

В каждой клетке моего тела есть заключенный, иногда он немного высовывает наружу пальцы и перебирает ими, не понимая, как это — пальцы на свободе, а сам он — нет. В такие моменты я вижу, что на деревьях распустились иероглифы. Все кроны превратились в живые описания. Которые два раза не прочтешь. Которые два раза не прочтешь. Моя мебель стоит вокруг дома и по весне цветет.

Ты даешь мне хлеб, но я вижу в своей руке камень. Это потому что я не заплатил? Я прицельно бросаю свой камень вперед, прямо тебе в лицо. Ненадолго запускаю свой собственный спутник земли. Каждый из нас — покупатель. Каждый из нас — продавец. Это общие для всех роли. Для всех взрослых людей. Вне зависимости от пола. Но ты не покупала моего камня и не намерена мне платить. Да я и не продаю его. Это мой революционный дар. И это твоя революционная жертва. Голодная стена черствеет на глазах. Некоторые люди ощущают это физически, и я считаю их за своих. Выставка неизвестных

Принято объяснять читателю, где мы познакомились. На анонимной выставке я стоял у двухметрового вопросительного знака, составленного из одинаковых дверных ручек, привинченных к стене. «Знаешь ли ты пароль для входа» — на многих языках мира было написано на той стене перед этим дверным знаком. Еще не считая, что мы знакомы, мы начали вместе переводить каждую фразу, споря, какой это язык, хотя и знали прекрасно, что именно там написано столько раз.

В том же зале постоянно работал откладыватель конца света23 Отодвинув конец света на пару минут, мы вышли наружу из галереи вместе, мимо большого фото: человек, заключенный в приличный костюм, сидит по пояс в море и курит сигарету, читая книгу. Я задумался тогда, нужно ли ему было действительно читать ее, чтобы получить нужное фотографу выражение лица? На следующем фото тот же человек, сидя в таком же море, уже не курит, а пишет нечто в тетрадь. А на третьем он с тросточкой, встав, нехотя шагает в волну, повинуясь поводку, тянущему его руку, теряющемуся в море, будто его влечет вглубь подводная собака, или у него на поводке акула (хотя бы черепаха). Выставку назвали анонимной, потому что только в последний день разрешалось узнать, кто из авторов что именно сделал, а до этого даже список имен держали втайне. Их не говорили ни критикам, описывающим событие, ни ценителям, приобретавшим работы. И поэтому я не могу сказать точно, на чьей выставке мы познакомились, кто там вообще и в каком зале в частности. Был не последний день. Споря, кто бы тут где мог оказаться, мы вышли на воздух. Уже во дворе, на лавке, всех уходящих посетителей снимал неизвестный фотограф, скрытый под покрывалом — живой прицеленный мешок. Иногда из мешка вырастала рука и показывала козу-победительницу, фак, кулак борьбы, растопыренные пальцы... наверное, для того, чтоб вызвать нужное или хоть какое-то выражение на вашем лице.