Коллектив Мохова - Интернет и идеологические движения в России

Однако квалифицирующий признак «отчаявшихся» — выражение упреков в адрес российского народа как неспособного к поддержке и восприятию западных ценностей589. Во-первых, эти упреки оборачиваются воспроизводством давнишней, имеющей сословные корни дихотомии: образованные/привилегированные слои и непросвещенные податные массы. В современных терминах это разделение может быть выражено как противостояние «креативного класса» и «быдла». «Отчаявшиеся» презирают институционализированное неравенство и несвободу, по-чаадаевски сожалеют об историческом пути России, но вместе с тем по-колониалистски относятся к народу как «туземцам», неразумным детям, которых нужно просвещать, но не допускать до власти ради их же блага. В наиболее радикальной форме такая позиция защищается журналистом Ю. Латыниной590. Определяя свои взгляды как «либерал-прагматизм», Латынина фактически воспроизводит дискурс европейских либералов первой половины XIX века, выступавших против всеобщего избирательного права. Рассматривая демократию как простой механизм, а не процесс эмансипации, они полагали, что выбирать представителей нации могут только те, кто обладает определенными гражданскими навыками (образование, участие в общественных делах) и собственностью (что должно предотвратить приход к власти охлоса, стремящегося порушить фундаментальное право собственности в пользу перераспределения). Однако уже тогда многие либералы (А. де Токвиль, Дж. С. Милль) говорили о возможности сочетания либерализма и демократии, а к рубежу XIX и XX веков практически все либералы согласились со свершившимся фактом политической эмансипации бедных слоев общества и женщин591.

Во-вторых, от чаадаевского критицизма «отчаявшихся» пролегает мостик к гегельянскому видению российской истории («неисторичность» народа) и эссенциализации российского населения — наделения его набором неизменных черт. Известный писатель В. Ерофеев усматривает наличие чуть ли не генетических корней антизападничества у большинства россиян, которым якобы чужды либеральные идеалы:

Если в Украине население, исповедовавшее западные ценности, составляло минимум 50 процентов, то в России — всего 15. После перестройки и распада СССР никто не принимал во внимание сознание 85 процентов россиян, не разделявших европейские ценности. Это большая ошибка либералов и демократов, пришедших во власть после 1991 года. Егор Гайдар, Анатолий Чубайс, мой друг Борис Немцов занимались реформированием, которое 85 процентов российских граждан не понимало592.

Как мы могли увидеть выше, наблюдая постепенно нараставшие процессы ностальгии по советскому прошлому в 1990-е гг. и в начале 2000-х, такое заявление абсолютно антисоциологично. Впрочем, оно призвано не предложить рациональные аргументы, а выразить чувства грусти и отчаяния у его автора.

Среди российских «отчаявшихся» встречаются и академические интеллектуалы (например, Ю. Афанасьев, Ю. Пивоваров, И. Яковенко), и публицисты (вроде Ю. Латыниной и Л. Радзиховского). Их объяснительные схемы обладают разной степенью утонченности, однако все они так или иначе ссылаются на факторы культурно-исторического фатализма — «дурную наследственность» народа и власти («рабское сознание», «русская власть», «русская матрица»)593. В этом смысле «отчаявшиеся» либералы и «русские европейцы» — антинациональное течение мысли. Идея гражданской нации для них по-прежнему является terra incognita , а недовольство действиями власти переносится на народ, в активной или пассивной форме ее действия поддерживающий. Этот опасный дискурсивный ход обращает часть либерально ориентированной интеллигенции в союзники «охранителей» путинского режима. Приписывая россиянам неизменные черты национального характера, они, сами того не желая, поддерживают миф об «уникальной» цивилизации. Вместе с тем, не различая империю и общество, государство и отечество, российские либералы вторят дискурсу имперского национализма.

По своей мотивации объяснения неизбывности авторитаризма в России у «отчаявшиеся» и «охранителей» сильно отличаются. Однако по своим политическим последствиям оба подхода тождественны, поскольку примерно в равной мере содействуют самосохранению нынешнего политического режима, воспроизводя, хоть и по-разному, одни и те же стереотипы «имперского сознания». Одни — «отчаявшиеся» — антисоциальны и в этом смысле антинациональны. Они не видят смысла в гражданской консолидации и попытках найти общественный консенсус: «снизу» — «плохой» народ, «сверху» — «дурная» власть. Они отчаялись и смирились с ролью проигравших. Другие — «охранители» — антилиберальны. Они противятся всему, что только можно приписать Западу как сообществу и модели развития, а через отвращение к Западу пропагандируют отказ от модернизации, патриархализацию нравов и политическую реакцию в отношении проевропейских слоев населения и выражающих их интересы оппозиционных сил.

Между двумя противостоящими ветвями идеологов «неизменной России» есть и поразительные сходства в их объяснении механизмов, обусловливающих ее исторический «бег по кругу». Так или иначе, они сводятся к идее закрепления культурных норм в менталитете народа (при этом опять-таки непонятно, какая социальная общность стоит за термином «народ») через межпоколенческое наследование. Примерно так, как это описывает культуролог либеральных взглядов И. Яковенко: «Ментальность возникает в процессе цивилизационного синтеза и далее наследуется из поколения в поколение <...> задача изменения ментальных оснований связана с прерыванием социокультурной преемственности»594. Во многом аналогичные объяснения сходства исторических коллизий в истории России дает и идеолог имперско-консервативного лагеря А. Дугин, выдвигающий на первый план историческую традицию, процесс культурного наследования595. В обоих случаях мы сталкиваемся с упрощенными и иллюзорными представлениями о роли культурного наследования в историческом процессе. Мы уже приводили аргументы в доказательство этого тезиса596. Сейчас отметим лишь, что применительно к большинству населения России, на наш взгляд, справедливо утверждение о том, что влияние исторической культуры в большей мере определяется не столько традициями, сколько их отсутствием, не столько накопленным опытом, сколько не созданным597. Именно избыточный уровень разрушения традиционных социальных отношений и культурных норм у большинства населения страны, а вовсе не давление вековых традиций, представляет проблему для российской модернизации: новации быстро воспринимаются, но не закрепляются, не становятся традициями, а слабые «горизонтальные» (межиндивидуальные, межгрупповые и межрегиональные) связи препятствуют формированию институтов гражданского общества в России. Между тем обширная литература о «социальном капитале» свидетельствует о важности выработки и поддержания механизмов гражданской, демократической, партиципаторной культуры для устойчивого восприятия инноваций, то есть постоянной, непрерывной модернизации598. В России же бедность и однообразие культурного опыта в политической и правовой сфере приводят к активизации механизма «избегания неопределенности»: новации появляются, но плохо приживаются, а потому высокую роль играют сложившиеся модели адаптации к слабо изменяющимся условиям внешней среды — природно-географической, экономической и социально-политической.