Слава Бродский - Страницы Миллбурнского клуба, 2

Похоже, что «сверхзадачей» арестов было собрать материал на руководство Детгиза – Маршака, Олейникова и других – так сказать, впрок. Показательно, что несмотря на то, что такие «компроматы» были получены, новых арестов не было. Зато уровень страха в среде ленинградской интеллигенции был поднят, и этот результат был достигнут малой кровью.

Все же следствие заняло почти четыре месяца. В Москве поступили экономичней: друг Пастернака, «лефовец» Владимир Силлов был арестован в 1930 году примерно с той же формулировкой, что и обэриуты, и расстрелян через три дня.

Протоколы допросов Введенского и Хармса – интересные документы. Трудно определить, до какой степени они являются творением следователей Алексея Бузникова и Лазаря Когана и до какой – самих подследственных. Однако мало какие критические статьи излагают особенности их творчества с такой ясностью.

Протокол первого допроса Хармса содержит довольно простодушное заявление:

«Я работаю в области литературы. Я человек, политически не мыслящий, но по вопросу, близкому мне: вопросу о литературе. [ sic ] Заявляю, что я не согласен с политикой Советской власти в области литературы и желаю, в противовес существующим на сей счет правительственным мероприятиям, свободы печати как для своего творчества, так и для литературного творчества близких мне по духу литераторов, составляющих вместе со мной единую литературную группу».

По поводу детского творчества сказано следующее:

«К наиболее бессмысленным своим стихам, как, напр., стихотворение "О Топорышкине", которые ввиду крайней своей бессмыслицы были осмеяны даже советской юмористической прессой, я относился весьма хорошо, расценивая их как произведения качественно превосходные, и сознание, что они неразрывно связаны с моими непечатающимися заумными произведениями, приносило мне большое внутреннее удовлетворение».

Протокол Введенского по стилю соответствует сумрачному тону его поэзии:

«Основным лейтмотивом наших политических бесед (с Хармсом) была наша обреченность в современных советских условиях. Мы хорошо понимали, что ненавистные нам советские порядки нелегко сломать, что они развиваются и укрепляются помимо нашей и иной, враждебной им, воли, что мы представляем собой людей обреченных».

Введенский каялся с первой страницы, Хармс – со второго допроса, но это дело не меняло. Похоже, Бузников надеялся сделать себе имя, собрав материал на более крупных птиц. В частности, в протоколах Введенского Маршак упоминается в качестве пособника и подстрекателя преступной деятельности молодых писателей. Олейников называется поклонником Троцкого. Однако Маршака, а с ним и других, было велено не трогать. А сама молодежь не представляла большого интереса ни для Бузникова, ни для начальства.

Бахтерев пишет о своем тюремном опыте прямо-таки элегически. Свежее белье на койке, хорошее питание. Единственная проблема – нечего читать кроме газеты, которую он со скуки зачитал до дыр. Ему в момент ареста было 23 года. Я не думаю, что остальные разделяли его мнение.

Туфанов, которого и притянули в основном как учителя своих учеников, получил 5 лет лагерей и был конченым человеком. По крайней мере, сел за «взрослые стихи», за поэму «Ушкуйники» где писал:

«Погляжу с коня на паздерник, как пазгает в подзыбице Русь»

Мог ли автор точнее выразить свое отношение к Советской власти? Здесь, как и в зауми, Туфанов выступает как мастер звукового образа.

В тюрьме их продержали с декабря по март 1932-го, Хармса – фактически до июня. Как «главарь» ОБЭРИУ он получил три года концлагерей – своего рода признание. Но благодаря хлопотам отца, бывшего народовольца, его дело было пересмотрено. Он получил «минус 12» (высылку с запретом въезда в двенадцать крупных городов) и поехал к Введенскому в Курск.

Жизнь после ареста

Возвращение их в Ленинград – это фарс со счастливым концом. Сначала Введенский потребовал перевода в Вологду, а поскольку добраться до Вологды можно было только через Ленинград, то он и поехал туда, и вскоре сагитировал Хармса повторить этот трюк. Хармс вернулся в Ленинград в октябре. Но ни тот, ни другой в Вологду не спешили. Начались хлопоты по смягчению приговора. Хармсу помог следователь Лазарь Коган, который их допрашивал вместе с Бузниковым. Интересно, что их пути пресеклись еще до ареста, в 1929 году, когда под удар попала семья первой жены Хармса Эстер Русаковой (погибла в лагере в 1938 году). Имя Когана упомянуто в абсурдном стихе «Перферация» 1930 года, где эти строчки –единственные понятные любому:

в этой комнате Коган

под столом держал наган

Так что и Хармс завел приятеля в ГПУ, как того требовала мода времени. Оба курили трубки. К 38 году Бузников был посажен, но уцелел, а Коган был расстрелян в 39-м.

Итак, Хармс добился своего: ему было разрешено остаться в Ленинграде. Введенский же оставался в ссылке в Борисоглебске до конца 1933 года.

К этому времени уже вышло Постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» (принято в апреле 1932 года). Все творческие организации прекратили свое существование по всей великой стране. Остался Союз Писателей СССР, Союз Композиторов СССР, и т.д.

В 1933 году отделение детской литературы стало самостоятельным издательством «Детгиз». Одновременно открыли два отделения – в Ленинграде и в Москве. Главным редактором ленинградского отделения стал Маршак.

И Хармс и Введенский продолжили в нем работу. Стали членами вновь образованного Союза Писателей СССР, учрежденного в 1934 году. Казалось, жизнь вошла в русло. Но что это была за жизнь? В декабре того же 1934 года Киров получил свою пулю в затылок. Как пелось в частушке: «Эх, огурчики да помидорчики, Сталин Кирова убил в коридорчике».

Согласно последним официальным заключениям 90-х годов Николаев был убийцей-одиночкой. Интересно, что допрашивал жену Николаева, Мильду Драуле, все тот же Лазарь Коган, приятель и бенефактор Хармса. Может быть, за это он поплатился жизнью в 1939‑м? Возможно, этот вопрос никогда не будет решен историками, но репрессии последовали незамедлительно и сделали обстановку в Ленинграде еще более невыносимой. Расстреляно было около сотни человек, и это – только в первой волне, включая жену Николаева Мильду Драуле, ее мать, сестру и мужа сестры. Впрочем, это было в стиле времени. Лев Каменев и Григорий Зиновьев получили свои финальные сроки. Начался «Кировский поток». Многие вспоминают чувство страха, охватившее тогда ленинградских людей.

В том же 1934 году Введенский пишет одно из лучших своих стихотворений «Мне жалко, что я не зверь», которое точно передает желание раствориться в пространстве, сделаться невидимым: