Слава Бродский - Дело Лейкина

И еще одна цитата из твоего воспоминания.

«Решение бюро взволновало всех студентов нашего курса. Это событие горячо обсуждалось и в перерывах между занятиями, и в общежитии зоны Б, где мы тогда жили. Многих возмущало грубое вмешательство партбюро. Некоторые намеривались дать открытый отпор такому диктату».

Не исключаю, конечно, что для кого-то ситуация выглядела именно так, как ты рассказываешь, Сережа. Но, во всяком случае, не для меня. Возмущало ли меня «грубое вмешательство партбюро»? Я никогда такое не сказал бы. Вмешательство всякого рода идиотов, полу-идиотов, наивных дурачков, подонков, полуподонков, и всяких других в мою жизнь стало настолько привычным для меня, что я уже устал возмущаться. Я думал только о том, как ИХ перехитрить и смягчить это вмешательство. «Открытый отпор» казался мне довольно наивным решением. В нашей компании (а компания наша – это Марик Мельников, Валя Вулихман, Леша Поманский, Бэла Беленькая, Аркадий Шапиро, Лена Ефимова, Майя Херц и я) все полагали, что выговор Мише или даже строгий выговор был бы неплохим решением, позволяющим обмануть гэбэшников и партийцев. Но, к сожалению, никто из нас не знал тогда, как эту мысль донести до всеобщего сознания. И мы надеялись, что беда как-то все-таки обойдет Мишу стороной.

Общее собрание слегка пожурило Мишу и выразило свое неодобрение действиям бюро. Партийцы и гэбэшники не могли допустить, чтобы этот бунт остался безнаказанным. И тут все закрутилось с гораздо большей силой.

Ты, Сережа, пишешь, что «Миша Лейкин, конечно, не был антисоветчиком в полном смысле этого слова». Ну почему же так? Относительно существующих законов и порядков он был самым настоящим антисоветчиком. Он резко критиковал советских генсеков, считая одного из них преступником, а другого негодяем (и, по всей видимости, преступником тоже). Советская власть была властью генсеков. И несогласие с их действиями являлось вполне определенной антисоветской позицией. Так что антисоветчиком Миша, безусловно, был. И партийцы и гэбэшники правильно это все поняли. И в соответствии с существовавшими тогда порядками и законами, действовали очень последовательно и логично.

Более того, мне кажется, что они даже смягчали Мишину вину. Ведь на самом деле, в соответствии с действующими советскими законами, он был преступником. Его действия подпадали под печальной известности статью уголовного кодекса об антисоветской агитации и пропаганде. Даже хранение запрещенной литературы трактовалось тогда властями как антисоветская агитация (наверное, самого себя). А Миша с его взглядами выступил в общественном месте. А в таком случае это уже без всяких натяжек являлось преступлением. И когда я, припираемый к стенке гэбэшниками, на вопрос «совместимы ли взгляды Лейкина с пребыванием в комсомоле» отвечал уклончиво, то я на самом-то деле откровенно врал. Потому что я был абсолютно уверен в том, что взгляды Миши Лейкина ни в коей мере не были совместимы с его «пребыванием» в комсомоле. И мои взгляды, и взгляды всех моих друзей тоже были несовместимы с пребыванием в комсомоле. Поэтому-то мы Мишу и защищали.

Ты, правда, Сережа, говоришь, что Миша Лейкин не был антисоветчиком в ПОЛНОМ СМЫСЛЕ этого слова (по-видимому, как ты его понимаешь). Ты, судя по всему, считаешь, что он не был последовательным в своих убеждениях. И приводишь примеры его симпатий к кубинским революционерам и ленинградскому главарю коммунистов. И с этим я согласен. Но я бы добавил к сказанному тобой еще один существенный момент. Если бы Миша был антисоветчиком, таким, например, как я или мои товарищи (скажу осторожнее – некоторые из моих товарищей), то у него не было бы тех иллюзий, которыми он был полон. Миша думал, что советский социализм можно как-то подправить (если взяться дружно за руки). Поэтому не удивительно, что он готов был доверчиво играть в навязанные гэбэшниками игры. Вот на этом-то он, кстати, и погорел.

Как-то в одной из бесед о деле Лейкина (www.de.ufpe.br/~toom/scandals/leikin/OLGA.DOC) Андрей Тоом обронил такую фразу: «Ну, знаете, мы все были антисоветчиками».

Конечно, это звучит очень смешно. Сколько наших однокурсников могли бы сказать такое о себе в том далеком 1961 году? Каждый пятый? Очень в этом сомневаюсь. Каждый десятый? Может быть. Сколько из них действительно были идейными противниками советской власти? Думаю, что меньшинство.

Где-то в другом месте Андрей написал: «Все мы критиковали правительство». Хочется спросить Андрея, а за что все его критиковали? Кто-то критиковал его за то, что оно растеряло приобретения «великой» революции. А другой – за то, что оно распустило народ и дало ему слишком много свобод.

Многое из того, что звучало раньше антисоветски, сегодня оказывается по существу просоветским. Подобная беда случилась с диссидентским движением в России. Но это уже совсем не по теме моего к тебе письма, Сережа.

Решение первого общего комсомольского собрания было признано недействительным. Кто его признал недействительным, я не помню (или не знал никогда). Я помню только, как это было объяснено всем нам. Собрание наше, мол, было закрытым. И, следовательно, при входе должны были проверяться комсомольские билеты. А поскольку такой проверки не было, значит, было налицо грубейшее нарушение устава комсомола.

Кажется, только в этот момент я стал осознавать серьезность положения. Или, лучше сказать, стали подтверждаться самые плохие мои опасения.

Мы стали встречаться с Мишей. Сочувствовали ему. Пытались дать какие-то советы. Так получилось, что мы с ним не были друзьями. Нас только на время сблизила вся эта кошмарная история. Все свободное время мы обсуждали разные детали либо с Мишей, либо между собой.

Напряжение на мехмате нарастало. Я заметил, что как только я подходил к Марику Мельникову и начинал с ним разговаривать, тут же около нас оказывался какой-то незнакомый нам человек.

Саша Олевский настоятельно советовал нам быть осторожнее. Он говорил: «Вы не понимаете, что вы делаете. Вас выгонят из университета». А мы ему говорили, мол, Саша, сейчас не те времена и все такое прочее. Но мы все-таки стали вести себя осторожнее. Мы уже не обсуждали ничего в коридорах мехмата. Уходили с мехматских этажей.

Во время всей этой истории с Мишей Лейкиным я думал вот о чем. Ведь у гэбэшников была трудная ситуация. Как они должны были инструктировать своих подопечных? Должны ли они были рекомендовать своим выступить против Миши? Но тогда выступающие раскрыли бы себя. С другой стороны, они не могли допустить, чтобы никто не выступал против. Следовательно, они должны были пожертвовать какой-то небольшой частью своих и раскрыть их.

Второй вопрос: должны ли были гэбэшники советовать своим выступить в защиту Миши? Ведь таким образом открывалась очень хорошая возможность поймать на удочку доверчивых простаков. Но в таком случае они не могли советовать отстаивать Мишины доводы, потому что тогда это была бы антисоветская пропаганда. Следовательно, они должны были советовать своим защищать Мишу либо без объяснения причин, либо как-нибудь путано и, наверное, с прямым или косвенным признанием его вины. Трудным моментом для гэбэшников в этом варианте было отсутствие санкций против «защитников». Видно, они надеялись, что если санкций не будет, никто не обратит на это внимания.