Слепые души - Алана Инош

– Вот и все мои манатки.

Мне нехорошо, и я поднимаюсь.

– Я пойду…

Она сжимает моё запястье.

– Настя, сядь, я тебя не отпускала.

Я пытаюсь высвободиться, а она загораживает мне дорогу, и я попадаю в её объятия. Её щека прижимается к моей.

– Не уходи, останься ещё.

Я остаюсь. Возвращается из комнаты уже успокоившаяся Надежда Анатольевна, и мы доедаем пельмени. Потом я мою посуду, а Ника достаёт из шкафа свои вещи, выбирая, что надеть. Отобрав белую водолазку и мешковатые брюки цвета хаки с кучей карманов («пацанские», по выражению Надежды Анатольевны), она берёт большое полотенце и несёт его в ванную.

Небо окончательно расчищается, в нём стоят невесомые золотисто-ванильные облачка, в верхних окнах дома напротив ещё ослепительно горит солнце, а у земли, внутри двора, уже смеркается. Ника сутуло сидит на качелях под серебристо-зелёной ивой, чуть отталкиваясь ногой и опустив стриженую голову, ни о чём не рассказывает и ни на что не жалуется, ничего не просит и никому не верит – никому, кроме меня. Мне уже пора домой, но меня что-то держит здесь, я не могу уйти. Худая мальчишечья шея смешно и трогательно переходит в круглый, покрытый тёмным ёжиком затылок, и кажется, что в этих поникших плечах совсем нет силы и твёрдости, нет воли и энергии, и только по колючим искоркам в глазах можно понять, что этот человек ещё жив.

– Ну, наверно, я пойду, – говорю я нерешительно.

Ника вскидывает голову. По её глазам я вижу, что она хочет сказать мне «останься», но она говорит глухо:

– Да… Да, иди. Спасибо тебе.

Глава 28. Беспокойная ночь

Тишину майского позднего вечера нарушает звонок домофона. Я делаю телевизор тише и озадаченно иду в прихожую. Может быть, это Диана? Но Диана сначала позвонила бы и предупредила, что приедет, а Костя вряд ли пришёл бы так поздно – в двенадцатом часу.

– Настя… Настя, – слышу я голос в трубке.

Кажется, это уже было. Я открываю дверь и впускаю Нику. Переступив порог, она прислоняется спиной к стене и смотрит на меня, то и дело прищуриваясь, будто плохо меня видит. В пакете у неё что-то стеклянно звенит. Я чувствую от неё запах, и меня бросает в холодный пот. Да, это было. Всё как в тот раз.

– Ника, что случилось?

Она странно улыбается и гладит меня по щеке.

– Нет… Нет, не бойся. Не бойся, я никого не убила. Просто нажралась, как свинья. Мамка дала мне денег на новую одёжку, а я… пропила их. – Она открывает пакет и показывает три стеклянных бутылки пива. – Вот такая я сволочь, Настёнок. И беспросветно тебя люблю.

Ошарашенная её неожиданным приходом, да ещё в таком состоянии, я не могу вымолвить ни слова, а она, щекоча мне лицо дыханием, шепчет, как одержимая:

– Люблю… Люблю тебя…

Я в растерянности: что с ней делать? Ясно одно: отпускать её нельзя, я не повторю той ошибки. Обняв её за плечи, я бормочу:

– Ника, пойдём… Присядь, отдохни.

Обнажив зубы в жуткой улыбке, она говорит:

– Спасибо, уже насиделась…

Я всё-таки тащу её в комнату и чуть ли не силой водворяю на диван.

– Так, ложись и спи, – приказываю я довольно жёстко. – Чтобы к утру проспалась и стала человеком!

– Хорошо, Настенька, я лягу, – бормочет она. – Только если ты ляжешь со мной…

– Об этом не может быть и речи, – отвечаю я.

Она неожиданно проворно для своего состояния поднимается с дивана, на который я её такими усилиями затащила.

– Тогда мне здесь делать нечего.

Это всё было, сотни раз было – с отцом. Проклятая водка, гори она вся синим пламенем! Во мне мучительно поднимается что-то тяжёлое, как раскалённая каменная глыба.

– Я сказала, ты никуда не пойдёшь! – срываюсь я. – Останешься здесь и проспишься, и не смей со мной спорить!!

Да, всё это было, я часто так орала на выпившего отца, но он мне никогда не отвечал, а Ника и не думает молчать.

– А ты не смей на меня орать, сука! – кричит она с перекошенным лицом.

Влепив ей пощёчину, я убегаю на кухню. Белая пелена ужаса на миг застилает мне глаза, сердце как будто опустили в жидкий азот, а кишки превратились в студень.

– Настя… Настя, Настенька! Прости… Прости, родная… Я дрянь, я сволочь… Я люблю тебя.

Держа моё лицо в горячих ладонях, она почти касается меня губами, но не целует. Её веки опущены, ресницы дрожат, она дышит мне в лицо запахом алкоголя, столь ненавистным мне, от которого в душе поднимается давняя боль. Заорать, ударить её, выгнать? Нет, нельзя, иначе она снова что-нибудь натворит. Любой ценой не допустить этого! Я прикладываюсь ртом к её губам, и она яростно впивается, душит меня, прямо-таки вгрызается в меня, так что даже наши зубы стукаются друг о друга.

– Пожалуйста, не уходи никуда, – шепчу я. – Всё будет, как ты захочешь. Пойдём на диван…

Возбуждённо дыша, она развязывает пояс моего халата, а я увлекаю её в комнату. Раздвигаю диван и стелю постель, мягко осаживая её неуклюжие домогательства.

– Подожди, Никуля… Сейчас. Ты пока ложись, а я сейчас приду.

– Куда ты? – встревоженно спрашивает она, обвив рукой мою талию. – Не уходи!

Я глажу её по стриженой голове, мягко снимаю её руку с талии.

– Не волнуйся, я в ванную. Я скоро. Пять минут.

Яростный поцелуй-укус, и она говорит:

– Ладно, пять минут… Я жду.

Но я не спешу: не пять минут, а двадцать пять я нахожусь в ванной, тщательно моюсь, а потом ещё и сушу волосы феном. Когда я возвращаюсь, Ника уже спит, даже не раздевшись. Укрыв её одеялом, я ухожу в свою комнату и ложусь в постель.

Конечно, я долго не могу заснуть – какой уж тут сон! Что-то похожее на дрёму всё-таки подкрадывается ко мне около трёх часов ночи, но дверь моей комнаты открывается, и я слышу тихие шаги. Затаившись, я жду, что будет, и лицо мне щекочет шёпот Ники:

– Настенька, ты спишь?

Я не отзываюсь, притворяясь спящей, и она, опустившись возле моего изголовья на колени, склоняется надо мной и гладит по волосам.

– Ну, спи, спи, родная… – Нагнувшись ниже к моим губам, она очень осторожно и нежно меня целует – тихонько, самыми кончиками губ.

И так же тихо, как вошла, она выходит.

В пять утра мы обе уже не спим – пьём кофе на кухне. У Ники виноватый и хмурый вид, но я не говорю ей ни слова упрёка. В тишине тикают часы, за окном утренняя синева, на столе стоит блюдце с печеньем и бутерброды с колбасой. Я пододвигаю Нике блюдце, а она ловит мою руку и накрывает своей.

– Насть… Прости.

У меня вырывается вздох.

– Ника, я просто боюсь за тебя… Если ты будешь так себя вести…

Нахмурив брови и качнув головой, она перебивает:

– Не надо нравоучений, Настя. Я и так знаю, что умру не своей смертью.

– Знаешь? – содрогаюсь я. – Откуда ты можешь это знать?

– Мне нагадали, – щурится она с усмешкой.

– На кофейной гуще? – хмыкаю я.