Ты - Алана Инош

– Что случилось? – помертвела я.

– Лёнечка… Дождись меня, ладно? Приеду – расскажу.

Голос твоей сестры прозвучал устало и измученно, и тревога взвилась к потолку, забилась там раненой птицей. На травмированную ногу было больно наступать, но я не могла усидеть на месте и, хромая, мерила шагами комнату, а потом уселась на кухонный подоконник и стала высматривать знакомую машину. Ожидание колючей проволокой тянулось сквозь душу…

Когда джип Александры остановился у дома, от этой «проволоки» остался кровоточащий болезненный след. Соскок с подоконника, боль в ноге, прихожая.

Александра перешагнула порог, прикрыла за собой дверь, а я по её лицу пыталась угадать, что случилось. Выглядела твоя сестра, как всегда, элегантно: облегающие светло-серые брюки из стрейч-атласа подчёркивали её изумительные длинные ноги. Что поделаешь: наверно, при любых обстоятельствах мой взгляд будет притягиваться к ним… Даже если настанет конец света, и всё вокруг будет рушиться и взрываться, я буду смотреть на ноги Александры. Впрочем, стоило мне взглянуть ей в глаза, как я застыла ледяной скульптурой.

Глаза твоей сестры были настолько безжизненны, что у меня мелькнула мысль: как она вообще доехала? Пустые, как выбитые окна заброшенного дома, они остановились взглядом где-то у меня за плечом, и пару секунд мы стояли неподвижно: я – в леденящем ужасе ожидания, твоя сестра – в этой жуткой заторможенности. Моргнув несколько раз, Александра усилием воли придала взгляду живое человеческое выражение, взяла меня за руку и повела за собой в комнату.

– Саш, да что случилось-то? – пролепетала я, чувствуя, как мои ноги слабеют и подкашиваются, словно превращаясь в желе.

Прежде чем что-то сказать, Александра, не выпуская моей руки из своей, заставила меня сесть на диван, сама села рядом и обняла за плечи.

В то время, когда я ждала Ксению, чтобы отправиться к ней домой переводить статью и, как выяснилось, выслушивать её красноречивые признания, ты со своими учениками и ещё одной преподавательницей стояла на автобусной остановке. У ребят сегодня был ответственный день: они участвовали в детском концерте в городской филармонии. На этом концерте тебе должны были вручить благодарственную грамоту – твою первую педагогическую награду.

Роковой август нанёс мне третий удар, вселив в водителя дорогущей, навороченной иномарки какого-то беса… Да что я говорю – «какого-то»: это был хорошо всем знакомый «зелёный змий». Машина на большой скорости врезалась в остановку, раскидав стоявших на ней людей, как кегли в боулинге.

Злой волей рокового августа тебе пришлось принять на себя основную силу удара: ты стояла ближе всех. Твоя зрячая коллега, с которой вы сопровождали ребят на концерт, была всего лишь преподавателем музыки, а не Бэтменом, а потому реакцией супергероя не обладала. Она не успела ничего сделать – ни отдёрнуть детей в сторону, ни отскочить сама. Иномарка сбила её и ещё трёх человек, двое из которых оказались детьми – мальчиком и девочкой, твоими учениками, а третий пострадавший был мужчиной.

Сыграв свою марионеточную роль в руках рокового августа, иномарка сдала назад, вернулась на проезжую часть и скрылась с места ДТП – торопливо, истерично и трусливо. Когда приехала скорая помощь, ты уже не дышала, а твоё сердце не билось. Август забрал тебя у меня, как Якушев забрал у Насти Альбину в «Слепых душах». Твоя коллега умерла в больнице спустя несколько часов, девочка получила серьёзные травмы, а мальчик – каким-то чудом – оказался лишь слегка задетым, отделавшись ушибами и испугом.

Иномарку нашли быстро: она обнаружилась в нескольких кварталах от места происшествия – врезавшаяся в фонарный столб. Водителем оказалась девушка. Ответа перед людским судом ей удалось избежать, но лишь по той причине, что с сиденья своей искорёженной машины она попала прямо на Божий суд.

Твой телефон разбился при ударе. Потому я и не могла до тебя дозвониться…

Я смутно помню, как цеплялась конвульсивно скрюченными пальцами за податливую, «дышащую» хлопковую ткань белого топика Александры и задавала один и тот же вопрос:

– Где? Где Яна?

Память вспышками показывает мне ковёр, пыль у ножек дивана, а потом глаза Александры, полные нежного сострадания и боли. Такими они становились ещё долгое время при взгляде на меня. Эта амальгама невыплаканных слёз серебристо застыла в них, как утренний ледок на лужах: не таким твоя сестра была человеком, чтобы выть, лёжа на полу. Даже самое страшное горе она встречала, твёрдо стоя на ногах, с закованной в невидимый панцирь грудью.

– Лёнечка… Яна в морге. Держись, малыш. Я с тобой.

Как ты приняла на себя основную силу удара, так и твоя сестра впитала в себя первый шторм моей боли. Её руки железно стиснули меня.

– Почему? Почему она в морге?

Я не верила. Эта мысль не укладывалась, не умещалась ни в моём мозгу, ни в сердце. Она многоколенчатым, многоруким монстром билась во мне, разрывая меня изнутри.

– Солнышко, Яна погибла… на месте. – Пальцы Александры причёсывали мне волосы, откидывая пряди со лба. – Я ездила на опознание. До тебя дозвониться не получалось… Я, честно говоря, сначала подумала, что ты уже знаешь. Приехала, а дома никого нет… Ох.

Вздох Александры тепло защекотал мне ухо. Она решила, что со мной тоже что-то случилось – что я, узнав о твоей смерти, в помрачённом состоянии рассудка пошла куда глаза глядят, попала под машину или с горя бросилась под поезд… Несколько часов она не находила себе места от беспокойства, а я в это время переводила статью, боролась с патологической усталостью от противоаллергических таблеток, а потом, развесив уши, ловила сладкие обольстительные речи с золотого дерева. Пусть в серебрящихся амальгамой боли глазах Александры не было и тени упрёка, но я сама вонзила его себе под дых. Да так, что на глаза упала чёрная пелена…

…Прошу прощения. Автору нужно перевести дух.

За окном – октябрьский вечер, холодный и слякотный. Закрываю глаза, и в красновато-коричневом сумраке сомкнутых век плывёт прямоугольный отпечаток монитора. Сейчас я кажусь себе пауком: выцеживаю из себя тонкие нити боли и свиваю из них паутину слов, плету этот текст и сама же вязну в нём. Но прошло два года, и на фоне повседневных забот боль ощущается уже не так страшно и невыносимо, оглушительно и ослепительно, как в первые дни. Для чего же я сейчас воскрешаю её в себе? Для чего мне этот затяжной прыжок в своё прошлое, в который я вовлекла и читателя? Нет, не из любви к мазохизму, как можно подумать.

Боль, из которой вьётся паутина этого текста, уходит из меня. Она километрами расходуется на создание словесного кружева, на твой портрет, сплетённый ниточным серебром в вечности. С каждой петлёй, с каждым филигранным завитком я отпускаю тебя. Ты отходишь, занимая своё место в невидимой паутине бытия, законы которого я ещё только начинаю чувствовать.