Федорцов Владимирович - Сталкер-югенд

Пахе не до сна. Все любопытно в подземке. Он прошелся по перрону, посмотрел лепнину потолочных украшений. Помыкал-попыкал, но так и не прочитал название станций на красочной карте. Полюбовался люстрой с висюльками. Половину обдергали, но все равно впечатляет. Зашел в вагон поезда. Наверное, быстро мчался. Попробовал представить мелькание тоннельных огней, вспышки остановок, грохот колес о рельсы. Не смог. Посидел в кресле. Жопе мягко, спине удобно. Выбрался на перрон. Пропетлял линию столбов, спустился-поднялся по неработающему эскалатору. Съехал по перилам. Как тут живут? Сумрачно, пусто, всякий шум с эхом вдогонку. Ни былинки, ни травинки. Тесно − камень давит. Сырость - одежда липнет к телу. Затхлость − свербит нос и сбивается дыхание. Паха недоумевал. Променять жизнь под небом на существование в каменной норе? Лично он бы ни за что! Вспомнил слова отца. К месту ли? Вправе ли?

ˮЖить, согнувшись,ˮ − Паха задрал голову к потолку, − ˮпривыкаешь быстро. Распрямится потом тяжело...ˮ

Верно поэтому он, чего кривить душой, считал кротов трусами.

То, что белоглазые совсем кротов одолели и те хотят уйти из подземки, гусятники узнали от фермеров. Те же и заплатили. Им нужны рабочие руки на полях. Приживутся кроты под чистым небом − трудный вопрос, но, то, что не будет житья от белоглазых − факт.

Под ноги попался мальчишка. Сколько ему? Три? От силы четыре. В драной обдергайке, бледный. Паха достал и сунул мальцу кусок хлеба. Посоленную горбушку. Мальчика невнятно поблагодарил.

− С..п..с..бо, − и прижал хлеб к губам обеими руками, не просыпать крошки.

Переход от лагеря кротов до ветвления путей занял двадцать минут. Оттуда разошлись по позициям. Через пять все были готовы. Паха передернул раму затвора. Звук раскатился по всей поземке. Босой и Харпик выдвинулись вперед.

ˮПовоюешь еще,ˮ − вот и весь сказ от стариков.

Все шло по намеченному. Динамит к стене заложили. Грохнул взрыв, полетела пыль и камень, открывая проход.

− Эй вы! Давай наружу! - позвал Головач.

Белоглазые ударили с трех сторон. Слева, где вроде бы должны бездельничать Балт и Гоголь, справа, где стояли ребята Варуши и из пробитой в стене дыры.

− Засада! Засада! - заголосили гусятники, поливая свинцом мерзкие ломкие фигуры.

Всеобщий гвалт и грохот перекрыл полный ужаса крик.

− Тасмаааан!

Серая тень метнулась к Босому. Старик не дрогнул, принял смерть, расстреливая обойму. Тасман сбил с ног, вырвал горло и, перепрыгнув тело, кинулся на Харпика. В оскаленной окровавленной пасти лес тонких исходящих ядом-слюной клыков.

Старик опоздал с перезарядкой, потому обхватил тасмана руками и пытался удержать.

− Бей! - орал Харпик умирая в безжалостной схватке. - Бей, сынок!

Паха выпустил всю обойму. С короткого расстояния пули прошили насквозь и пса и гусятника...

Выбравшись из ослабевшего захвата, пес рванул дальше.

Не надо объяснять что произойдет. Кроты не бойцы. Против тасмана они никто! Сами погибнут и баб с детишками не оборонят.

Паха ввалил вторую обойму. Все тридцать пуль пес словил, но не остановился. Паха дернул нож, успел накрутить на руку для защиты ремень с оружия и принял бросок. Он бил пса, пес рвал его. Кто быстрее сделает свое дело. Кто уступит, отшатнется. Три жизни достаточная цена за жизнь мутанта? Знать бы кто назначил цену эту.

Визжа, тасман опрокинул не поддавшегося противника и попробовал прорваться. Паха вцепился в лапу псу и волочился за ним. Он не чувствовал боли, лишь теряя ясность сознания, твердил себе. Удержать! Удержать! Удержать! Пока подоспеют ребята! Они подоспеют...

Он мог бы посторонится, пропустить тасмана и бежать, стреляя вслед. Он мог не ввязываться в ножевой бой. С ножом на тасмана? Дурак ты парень! Безнадежно. Он мог отпустить пса, ведь сам истекал кровью. Он мог все это сделать и остаться чистым перед собой и другими. Но он поступил обратно. Потому что там, в конце ветки, болтая ногами с платформы, под скупым сеянным сквозь пролом светом, бледный, не видевший солнца, мальчишка, грызет соленую горбушку. Соленую...

В этом безумстве безнадежной схватки и боли что-то осталось упущенным. Осталось вне поля внимание. Память никак не могла сфокусироваться и открыть секрет. Пока тасман волок Паху по путям, мелькнула странная фигура. Вполне возможно это была лишь причудливая тень, или облако пыли, или рисунок на стене. Но уж больно материально тень выглядела. Не похожая ни на человека, ни на белоглазого. А на что она похожа? Этого из памяти не выковырять сколько не ковыряй.

Тело издохшего тасмана и Паху нашли на самом выходе. В двух шагах от перрона. Пахины кишки собирали по всей ветки метрополитена. Врач извел на него имеющиеся в распоряжение медикаменты. Его долго выхаживали фермеры. Они же открыли правду. Хочешь жить, подавайся в город. Там смогут подлатать. Если найдется чем заплатить? Нет? Ну, тогда разве что Нити...

...− Слушай парень, − обратился Кох к пленнику. В голосе нескрываемое уважение. - Скажи где девка и я тебе клянусь, отпущу. Хер с ними с тюхалами. Ты гусятник и я гусятник. А тасман это тасман. Ничего твоего не возьму. Ни оружия, ни припасов. Ничего. И за Нос спрос не учиню. Хер с ним! Нет, правда. Скажешь, катись на все четыре стороны. Если надо патронов дам и автомат поменяю.

Кох говорил искренне. Не лукавил и не обманывал. Никаких недоговоренностей за его словами не скрывалось. Так бы и поступил.

Паха молчал, шумно потягивая воздух забитыми кровью ноздрями.

Кох покачал головой

− Как хочешь.

Чили зажмурилась думая, тот начнет бить пленника, но гусятник полез Пахе в карман, достал оттуда сверток с лекарством.

− Бабу найдем рано или поздно. Тебя к перилам пристегну. Вспоминать о моем предложении.

Он высыпал содержимое. Не сразу. Одну за одной. Горошины падали, отскакивали о железо и пролетали в дыры.

Двое крепче схватили Паху. Кох смял сверток и швырнул под ноги. Наступил. Отпнул с галереи.

− Посмотрим, долго протянешь?

Слишком явна шипящая. Слишком!

Чили испугалась за Паху. Забьют до полусмерти. Просто и обыденно и бросят загибаться. Бросят. Разве что он признается, где она. А он признается? Нет. Короткая и ясная мысль-вспышка. Ни за что!

Девушка вцепилась зубами в клапан рюкзака освободить руки. Достала пистолет. Сняла с предохранителя, засунула за пояс. Уже подавая рюкзак себе за спину, сомлела. А если выстрелит? Сама себя прикончит!

ˮДура!ˮ - высказалась она не лестно в свой адрес.

Сдержалась не спешить. Заторопишься, зашумишь, услышат!

Вот рюкзак за спиной. Пробует прицелиться. Рука дрожит, и цель уходит с мушки. Гусятников плохо видать сквозь решетки вентиляции и пола, вдобавок рука пляшет. Зажмурила глаз. Так вроде лучше, но против правил! Всегда смотрят обеими глазами. Обеими!