Дэвид Грэбер - Фрагменты анархистской антропологии

Проблема состояла в том, что, поскольку эти правила ведения боя приводили к тому, что тысячи женщин, детей и стариков выступали пушечным мясом, чтобы минимизировать количество смертей и ранений американских солдат, сильная ненависть к оккупационным войскам в Ираке и Афганистане гарантировала, что США не сможет достичь своих военных целей. Что примечательно, казалось, что зачинщики войны знали об этом. Это было не важно. Они считали, что важнее не допустить широкого движения внутри страны, нежели на самом деле выиграть войну. Как будто американская армия в Ираке была разбита наголову призраком Эбби Хоффмана.68

Разумеется, антивоенное движение в 60-х, которое всё ещё связывает руки американским военным маркетологам в 2012 году, нельзя назвать неудачей. Но здесь встаёт интригующий вопрос: что происходит, когда создание вот такого чувства неудачи, полного отсутствия эффективности политической борьбы против системы, становится главной целью власть имущих?

Эта мысль впервые посетила меня, когда я участвовал в протестах против МВФ в Вашингтоне в 2002 году. Только-только оклемавшись от 11 сентября, мы были немногочисленны и неэффективны, количество полицейских превосходило нас в разы. Мы не верили в то, что сможем предотвратить собрания министров. Большинство из нас покинули протесты с чувством глубокого уныния. Только несколько дней спустя, когда я поговорил со знакомым, друзья которого были участниками этих собраний, я узнал, что на самом деле мы их предотвратили: полиция ввела такие строгие меры безопасности, что им пришлось отменить половину встреч, а большинство остальных переговоров велись онлайн. Другими словами, правительство решило, что важнее, чтобы протестующие ушли домой, чувствуя себя неудачниками, чем провести переговоры в рамках МВФ. Если так подумать, они наделили протестующих исключительной важностью.

Это упредительное отношение к социальным движениям, когда планирование войн и торговых саммитов происходит таким образом, чтобы подавить эффективную оппозицию, и считается более приоритетным, чем успех самой войны или саммита, отражает более общий подход, вам не кажется? Что, если современные управленцы, большинство из которых стали непосредственными свидетелями недовольства 60-х будучи впечатлительными подростками, сознательно или подсознательно (а я подозреваю, что всё же скорее сознательно) одержимы перспективой того, что революционные социальные движения снова поставят под сомнение господствующие идеи?

Это бы многое объяснило. Во многих странах мира последние 30 лет стали известны как период неолиберализма, который характеризуется возрождением ещё в XIX веке отброшенной идеи о том, что свободный рынок и свобода человека — это одно и то же. Неолиберализм всегда разрывало на части наличие центрального противоречия. Он утверждает, что экономическая необходимость должна быть приоритетнее любых других. Политика сама по себе — это просто дело создания условий для роста экономики, который происходит, когда волшебству рыночных отношений просто позволяют делать своё дело. Все надежды и мечты — о равенстве, о безопасности — должны быть принесены в жертву этой первичной цели экономической производительности. Но мировая экономическая эффективность последних тридцати лет была решительно неважной. За исключением одного-двух показательных примеров (в частности, Китая, который в немалой степени игнорировал большинство неолиберальных предписаний), показатели роста находятся на куда более низком уровне относительно старомодного, находящегося под контролем государства, ориентированного на создание социального государства капитализма 50-х, 60-х и даже 70-х гг. По собственным стандартам этот путь развития провалился уже задолго до глубокого кризиса 2008 года.

С другой стороны, если мы перестанем верить на слово мировым лидерам и вместо этого рассмотрим неолиберализм как политический проект, он вдруг покажется нам впечатляюще эффективным. Политики, генеральные директора, бюрократы из торговой сферы и другие, регулярно встречающиеся на саммитах вроде Давоса или Большой Двадцатки, возможно, проделали жалкую работу, пытаясь создать мировую капиталистическую экономику, которая бы удовлетворяла потребности большинства жителей планеты (не говоря уже о надежде, счастье, безопасности или значимости), но они достигли внушительных успехов в убеждении населения планеты в том, что капитализм — не просто капитализм, а именно основанный на финансовых сделках, полуфеодальный капитализм, при котором нам приходится жить сейчас, — это единственная жизнеспособная экономическая система. Если так подумать, это значительное достижение.

Как им это удалось? Упредительное отношение к социальным движениям определённо часть этой системы. Ни при каких обстоятельствах нельзя демонстрировать, что альтернативы или те, кто их предлагает, добиваются успеха. Это помогает объяснить невообразимые траты на «системы безопасности» того или иного рода: например США, у которых нет ни одного крупного противника, тратит на свою армию и разведку больше, чем во времена Холодной войны, наряду с ошеломляющим нагромождением частных агентств безопасности, агентств разведки, военной полиции, охраны и наёмников. Далее следуют органы пропаганды, включая индустрию СМИ, которой даже не существовало до 60-х годов и которая так прославляет полицию. По большей части эти системы не столько прямо нападают на диссидентов, сколько вносят свой вклад в вездесущую атмосферу страха, ура-патриотической покорности, жизненной нестабильности и обычного отчаяния, от которых даже мысль об изменении мира становится бесполезной фантазией. Некоторые экономисты заявляют, что четверть американцев сейчас заняты в «сфере контроля» того или иного рода — охрана частных владений, надзор за подчинёнными и другие способы содержания своих соотечественников в узде. Экономически большинство людей, вовлечённых в этот аппарат дисциплины, — это мёртвый груз.

На самом деле большинство экономических нововведений последних 30 лет имели больше политического смысла, чем экономического. Уничтожение гарантированного пожизненного места работы и введение контрактной системы не создаёт более эффективную рабочую силу, но оно чрезвычайно эффективно разрушает профсоюзы и деполитизирует труд всеми возможными способами. То же можно сказать о бесконечно увеличивающейся продолжительности рабочего дня. Ни у кого не будет времени на политическую активность, если работать по 60 часов в неделю.

Часто кажется, что если есть выбор между решением, которое позволяет выставить капитализм в качестве единственно возможной экономической системы, и решением, которое бы на самом деле позволило капитализму стать более жизнеспособной экономической системой, неолиберализм всегда выбирает первое. В конечном итоге мы получаем беспощадную борьбу с человеческим воображением. Точнее воображение, желание, личное творчество — всё то, за что боролись во время последней мировой революции, должно ограничиться потребительской сферой или может существовать в виртуальной реальности Интернета. Во всех остальных областях их нужно было искоренить. Мы говорим об убийстве мечты, навязывании механизма безнадёжности, разработанного для уничтожения любого альтернативного видения будущего. И в результате направления буквально всех усилий в одну политическую корзину, мы находимся в странном положении, своими глазами наблюдая разрушение капиталистической системы и одновременно принимая как должное, что другой мир невозможен.