Дэвид Грэбер - Фрагменты анархистской антропологии

Несомненно, всё это помогает рассматривать эти два вида труда как фундаментально разные виды деятельности, и содействует тому, что мы не считаем интерпретационный труд, например, или большую часть деятельности, которая называется «женской работой», трудом вообще. Раз уж мы делаем чёткое разделение, именно забота, энергия и труд, направленный на людей, должны считаться фундаментальными. Любовь, страсть, соперничество, одержимость — всё, о чём мы больше всего заботимся, — это всегда другие люди; в большинстве некапиталистических обществ само собой разумеется, что производство материальных благ второстепенно по отношению к процессу формирования личности. На самом деле, я утверждаю, что одно из самых отчуждающих свойств капитализма состоит в том, что он заставляет нас притворяться, что всё работает совсем наоборот и что общество существует в первую очередь для того, чтобы наращивать производство вещей.

Часть 3. Об отчуждении

Смерть меньше пугает человека в ХХ веке, чем отсутствие реальной жизни. Каждое мёртвое, механизированное, специализированное действие, крадущее сотню, тысячу моментов жизни в день, пока не истощатся тело и дух, пока не наступит этот конец, который не является больше концом жизни, но её отсутствием доведённым до перенасыщения.

Рауль Ванейгем «Революция повседневной жизни»

Творчество и желание — то, что мы часто сводим к «производству» и «потреблению», используя термины политэкономии, — это естественные двигатели воображения. Структурное неравенство, структурное насилие, если угодно, склонны искажать воображение. Они создают ситуации, где рабочим приходится выполнять отупляющую, скучную, механическую работу, и только небольшая элита может наслаждаться творческим трудом, что приводит к чувству отчуждения от собственного труда со стороны рабочих, когда они понимают, что произведённое ими принадлежит кому-то другому. Они также создают ситуации, где короли, политики, знаменитости или генеральные директора важничают, ничего не замечая, пока их жёны, слуги, наёмные рабочие и помощники тратят всё своё время, воображая, что происходит в фантазиях хозяина. Я подозреваю, что большинство ситуаций, где присутсвует неравенство, сочетают в себе обе тенденции.

Субъективный опыт существования в таких перекошенных структурах воображения — это и есть то, что мы называем «отчуждением».

Меня поражает, что по крайней мере этот подход помог бы объяснить устойчивую привлекательность теорий отчуждения в революционных кругах, даже если академические левые уже давно их оставили. Если зайти в анархистский книжный магазинчик в любой части света и посмотреть, какие французские авторы там представлены, то, вероятнее всего, можно наткнуться на ситуационистов вроде Ги Дебора и Рауля Ванейгема, великих теоретиков отчуждения (наряду с теоретиками воображения вроде Корнелиуса Касториадиса). Долгое время меня поистине озадачивало, как много американских подростков из пригорода были очарованы, например, «Революцией повседневной жизни» Рауля Ванейгема — книгой, написанной в Париже почти 40 лет назад. В конечном итоге я решил, что, должно быть, книга Ванейгема была по-своему величайшим теоретическим выражением чувства гнева, скуки и отвращения, которые в какой-то момент испытывает любой подросток, когда сталкивается с реалиями жизни среднего класса. Восприятие жизни, разбитой на фрагменты, безо всякого высшего смысла и полноты; циничной рыночной системы, продающей своим жертвам товары и зрелище, которые сами по себе представляют маленькие фальшивые образы чувства тотальности, удовольствия и общности, которые рынок на самом деле уничтожил; склонность превращать любые отношения в форму обмена, жертвовать жизнью ради «выживания», удовольствием ради самоотречения, творчеством ради пустых гомогенных единиц власти или простоя — в каком-то смысле всё это до сих пор имеет место быть.

Вопрос, впрочем, почему. Современная социальная теория не предлагает хорошего объяснения. Постструктурализм, возникший как прямое следствие событий 1968 года, родился из отрицания анализа подобного рода. Сейчас среди социологов считается общепринятой точка зрения, согласно которой нельзя определить общество как «неестественное», разве что предполагается, что общество может существовать естественно, «бесчеловечное», если конечно не сущетвует подлинно человеческого бытия, что нельзя сказать, что эго фрагментировано, разве что возможно выделить целостное эго, и т. д. Поскольку эти аргументы неубедительны — так как нет естественных условий существования общества, нет подлинно человеческого бытия, нет целостного «Я», — теории отчуждения безосновательны. Эти доводы тяжело опровергнуть. Но как тогда объяснить опыт отчуждения?

Если хорошо подумать, эти аргументы не такие веские, как кажутся. В конечном итоге, о чём говорят академические теоретики? Они утверждают, что идея целостного субъекта, цельного общества, естественного порядка нереалистична. Что всё это просто плод нашего воображения. Это правда. Но чем ещё они могут быть? И почему это является проблемой? Если воображение — это компонент процесса создания социальных и материальных реалий, значит есть все основания считать, что для этого мы создаём образы целостности. Так и работает воображение. Нам необходимо представлять себя и других как завершённых субъектов, чтобы производить сложноорганизованных существ, представлять гармоничное, ограниченное в масштабах «общество», чтобы создавать ту хаотичную и безграничную сеть социальных отношений, которая на самом деле существует, и т. д. Обычно людям удаётся жить с этим несоответствием. Как мне кажется, вопрос состоит в том, почему в определённое время и в определённых местах признание этого факта провоцирует гнев и отчаяние, чувство, что социальный мир — это ложная пародия или злая шутка. Я утверждаю, что это продукт деформации и искажения воображения в результате структурного насилия.

Часть 4. О революции

Ситуационисты, как и многие радикалы 60-х, хотели дать отпор, используя стратегию прямого действия: создавая «ситуации» путём творческой подрывной деятельности, которая подтачивала логику общества-спектакля и позволяла актёрам по крайней мере на мгновение восстановить власть воображения. Одновременно они считали, что всё это неизбежно приближает к великому восстанию — собственно говоря, к «революции». Если события мая 1968 года что-то и показали, так это то, что, если люди не стремятся захватить государственную власть, такой фундаментальный одномоментный прорыв невозможен. Главное различие между ситуационистами и их наиболее ярыми современными читателями состоит в том, что утопическая составляющая почти полностью исчезла. Никто не надеется, что небеса скоро разверзнутся. Но есть утешение: неважно, до какой степени можно испытывать подлинную революционную свободу, её можно начать испытывать немедленно. Задумайтесь над утверждением коллектива Crimethinc, наверное, самых воодушевляющих молодых анархистов на сегодняшний день, пропагандирующих идеи ситуационистов: