Дэвид Грэбер - Фрагменты анархистской антропологии

Критикуя упор на силы созидания и прозводства, правые, разумеется, утверждают, что революционеры систематически пренебрегают социальной и исторической важностью «средств разрушения»: государств, армий, карателей, варварских нашествий, преступников, неуправляемой толпы и т. д. Они утверждают, что, притворяясь, что этого не существует или что это можно просто уничтожить, мы гарантируем, что левые режимы на самом деле вызовут намного больше смертей и разрушения, чем те, которые мудро руководствуются более «реалистичным» подходом.

Очевидно, что это очень упрощённая дихотомия. Можно приводить бесконечные примеры. Буржуазия во времена Маркса, например, разделяла крайне производительную философию, поэтому Маркс мог рассматривать её как революционную силу. Элементы правой идеологии смешивались с художественными идеалами, и марксистские режимы XX века часто использовали правые теории власти и разве что на словах признавали фундаментальную природу производства. Тем не менее я думаю, что это полезные термины, потому что даже если рассматривать «воображение» и «насилие» не в качестве единственной тайной мировой истины, а как постоянные закономерности, как равные составляющие социальной реальности, они могут открыть нам глаза на многие вещи. Начнём с того, что воображение и насилие повсюду взаимодействуют довольно предсказуемо и многозначительно.

Я начну с насилия и приведу короткие тезисы и доводы, которые я уже ранее детально излагал в других работах.

Часть 2. О насилии и смещении структур воображения

Я антрополог по профессии и точно знаю, что антропологические дискуссии о насилии почти всегда предшествуют утверждениям о том, что акты насилия — это акты коммуникации, что они по определению значимы и именно это представляет важность. Другими словами, насилие главным образом осуществляется в нашем воображении.

Всё это правда. Я бы не хотел пренебрегать значением страха и ужаса в человеческой жизни. Акты насилия могут быть — действительно, часто так и есть — актами коммуникации. Но то же самое можно сказать о любой другой форме человеческой активности. Что меня поражает, так это важность того, что насилие — это, возможно, единственная форма человеческой активности, посредстом которой можно воздействовать на других, не будучи коммуникабельным. Скажу точнее: насилие — это, возможно, единственный способ, предоставляющий возможность одному человеку заставить другого вести себя предсказуемо, при этом понимать этого человека не требуется. Почти любой другой способ повлиять на поведение людей предполагает, что нужно иметь представление о том, кем они себя считают, чего они хотят от этой ситуации и т. д. Ударьте их по голове посильнее — и всё это станет неважным. Разумеется, следствия избиения могут быть довольно ограниченными. Но они достаточно реальны, и факт остаётся фактом, что никакая другая форма воздействия не может возыметь подобного действия без некоторых общих интересов или взаимопонимания. Более того, даже попытки влиять на других угрозой насилия, что определённо требует некоторого уровня общего толкования (по крайней мере, другая сторона должна понимать, что ей угрожают и чего от неё требуют), требует намного меньше усилий, чем любое другое воздействие. Большинство человеческих отношений, особенно длительных, например, между старыми друзьями или закадычными врагами, чрезвычайно сложны, бесконечно наполнены опытом и смыслом. Они требуют непрерывной и часто искусной интерпретации; все вовлечённые в коммуникацию должны прилагать постоянные усилия, чтобы представить себе точку зрения другого человека. Угроза физической расправой позволяет всего этого избежать. Это создаёт намного более схематичные отношения, например: «Переступишь через эту линию — получишь пулю в лоб, а нет — так мне реально наплевать на то, кто ты и чего ты хочешь». Именно поэтому насилие так часто используют глупые люди: можно сказать, это их козырь, поскольку насилие — это такая форма тупости, на которую тяжело ответить разумно.

Однако здесь нужно сделать одну оговорку. Чем более равны стороны в своей способности применить насилие, тем в меньшей степени справедливы вышеупомянутые доводы. Если способность к применению насилия примерно одинакова, имеет смысл узнать как можно больше о своём оппоненте. Военный командир, скорее всего, постарается понять ход мысли своего противника. Только когда одна сторона имеет значительное преимущество в способности нанести физический ущерб другой, эта необходимость отпадает. Конечно, когда одна сторона имеет значительное преимущество, она вряд ли сразу станет на самом деле стрелять, бить или взрывать людей. Угрозы обычно более чем достаточно. Это порождает любопытные последствия. Это значит, что наиболее выразительное свойство насилия — способность навязывать очень простые общественные отношения, не требующие воображения, — чаще всего проявляется в ситуациях, где настоящее физическое насилие маловероятно.

Здесь мы можем поговорить о структурном насилии: систематическое неравенство, подкрепляемое угрозой применения силы, можно рассматривать как форму насилия. Системы структурного насилия неизменно создают искажённые структуры воображаемого отождествления с другими. Не то чтобы люди перестают интерпретировать. Общество просто не смогло бы без этого существовать. Скорее, огромная ноша этого труда перекладывается на плечи жертв неравенства.

Давайте начнём с домашнего хозяйства. Распространённый штамп комедийных сериалов 50-х в Америке — шутки о том, что женщин невозможно понять. Эти шутки, конечно же, всегда исходили от мужчин. Женская логика всегда считалась инопланетной и неподвластной пониманию. Одновременно ни у кого не было и мысли, что женщинам тяжело понять мужчин. Потому что у женщин не было возможности не понимать мужчин: это был расцвет американской патриархальной семьи, и женщинам, которые не имели доступа к получению дохода или к ресурсам, приходилось тратить большую часть своего времени и усилий на понимание того, что было важным для мужчин. На самом деле такая риторика о тайнах женского рода — это неотъемлемая черта патриархальной семьи, структуры, которую на самом деле можно считать формой структурного насилия, поскольку власть мужчины над жещиной в такой семье, как отмечали феминистки всех времён, всецело поддерживается, часто скрыто и косвенно, разными видами принуждения. Но несколько поколений женщин-писателей — на ум сразу приходит Вирджиния Вулф — запечатлели и другую сторону медали: бесконечную работу женщины по поддержанию и адаптации эго ничего не замечающих мужчин, что требует бесконечной работы по мысленному отождествлению себя с другими и того, что я назвал интерпретационным трудом. Это переносится на все уровни. Женщины всегда представляют, как выглядит мир с точки зрения мужчин. Мужчины практически никогда не платят той же монетой. В этом предположительно и есть причина того, почему в обществах, где присутствует гендерное разделение труда (то есть в большинстве обществ), женщины знают всё о том, что делают мужчины в течение дня, а мужчины почти не имеют представления о том, чем заняты женщины. Когда им приходится представить точку зрения женщины, многие в ужасе дают задний ход. В США один из распространённых приёмов на уроках по творческой письменной речи — это попросить студентов написать эссе, представляя, что они сменили пол, и описать, каково это — пожить один день в качестве представителя противоположного пола. Результаты почти всегда одинаковы: все девушки пишут длинные и детальные работы, показывая, что они провели много времени, размышляя об этом, — около половины парней отказываются писать эссе в принципе. Почти неизбежно они выражают негодование по поводу того, что им приходится представлять, как это — быть женщиной.