Владимир Леви - Доктор Мозг. Записки бредпринимателя

Все строят планы, и никто не знает, проживёт ли он до вечера.

Единственный смысл жизни человека – это совершенствование своей бессмертной основы. Все другие формы деятельности бессмысленны по своей сути, в связи с неотвратимостью гибели.

Я уверен, что смысл жизни для каждого из нас – просто расти в любви.

Лев Толстой

На изломе внутренних противоречий: портрет сквозь туманы лет Джон Уотсон глазами и душой сына

В начале апреля 1979 года в Гринвилле, Южная Каролина, в университете Фурмана – первом вузе, оконченном Джоном Уотсоном, в течение двух дней отмечалось столетие со дня его рождения (с запозданием на год). На юбилейных торжествах в последнем ряду конференц-зала скромно сидел рослый седеющий джентльмен, одетый в строгий элегантный костюм. Красивое, мягко-мужественное лицо его было печально. Из зала поглядывали, шептались: – «Смотри, это Уотсон!» – «Как, сам?!..» – «Ну да, один к одному» – «Как похож!..»

Это и в самом деле был Уотсон – младший сын Джона Уотсона, Джеймс Б. Уотсон, в мальчишестве Джимми. К тому времени ему было 55 лет, и он занимал довольно высокую позицию в мире бизнеса: был старшим вице-президентом крупнейшей калифорнийской продуктовой компании.

В первый же кофе-брейк, при объявлении которого председательствующий не преминул воздать должное виновнику торжества за авторство идеи сего мероприятия, Джеймс был атакован кучей журналистов, фотокорреспондентов и прочей публики. Среди этой последней был и невысокий черноглазый брюнет с внешностью ассирийского жреца.

– Мистер Уотсон, – обратился он к Джеймсу, – ваш отец был выдающимся человеком, оказавшим огромное влияние не только на развитие психологической науки, но и на все общество в Америке и за ее пределами. Изучая его труды, я с особой ясностью осознал, сколь глубока связь между чертами характера психолога и отличительными чертами той психологической доктрины, которую он разрабатывает. Я занимаюсь проблемами воспитания и детско-родительских отношений, а также психологией психологического знания, изучаю биографии психологов. Меня зовут Мафид Джеймс Ханнуш, второе имя совпадает с вашим первым, это меня ободрило. Был бы вам чрезвычайно признателен за рассказ о вашем отце в форме интервью.

Джеймс согласился. Интервью было записано на магнитофон и опубликовано 8 лет спустя в американском «Журнале истории поведенческих наук». Вот отрывки из него в моем переводе и перекомпоновке, с некоторыми комментариями.

Ханнуш: – Что за личностью был ваш отец Джон Б. Уотсон?

Джеймс Уотсон: – Всего прежде прошу учесть: то, что я расскажу, будет нести на себе отпечаток моего отношения к воздействию на меня воспитательской практики бихевиоризма. Не могу обещать объективности: вам или кому-то еще придется отчленять факты от моих чувств, а где-то, может быть, и невольных домыслов.

С грустью вспоминаю о своем воспитании. Не о детстве вообще, но именно о воспитании – о том, как бихевиористский подход повлиял на мой путь из детства во взрослость. Трудно отделить эти невеселые воспоминания от моих чувств к моему папе. Я ведь его обожал, многие черты его характера вызывали у меня восхищение.

У него было замечательное чувство юмора. Говорил всегда спокойно, но не монотонно, никогда не повышал голоса, а если сердился, что случалось не часто, то по его речи догадаться об этом было нельзя. Голос был ровный, глубокий, с берущим за душу южным акцентом. Волосы поседели еще смолоду… Он был мужествен, очарователен, обаятелен, блестяще умен, рефлексивен, очаровывал всякого, кто с ним знакомился. Но было и другое…

Мужское, слишком мужское

Мужское начало у папы было ярко выражено. Любил все мужественные занятия: охоту, рыбалку, верховую езду, стрельбу в цель – все то, в чем можно проявлять силу, храбрость, сноровку и компетентность. С раннего возраста приучал и нас, сыновей, к ручному труду – учил плотничать, хозяйничать на ферме, управляться с животными, заниматься строительством и ремонтом, стрелять, боксировать. Сам все это делал превосходно и с удовольствием. У него была аура Хемингуэя.

– Ваш отец сказал, что этот мир нуждается в деятелях, а не в мыслителях…

– Да, он и сам прежде и более всего был человеком действия. После того, как остался вдовцом, еще 10 лет продолжал работать в рекламе, потом удалился на покой, но был деятелен и подвижен до самого конца жизни. Помню его всегда занятым: или в офисе, или на ферме, реже сидел за книгой…

Аура Хемингуэя. На собственной лодке

Никогда не размышлял, чем бы заняться – дело всегда находилось. Любил строить мосты, амбары, оранжереи, мастерские для слесарных работ, дамбы, каменные стены, загоны для скота.

А одним из самых больших его удовольствий было собирать овощи, собственноручно выращенные, готовить их и угощать друзей, устраивать пикники.

Что же до мысли, то, на мой взгляд, у него была тенденция к некоторой поверхностности и прямолинейности суждений, к упрощенным схемам. В тонкости вникать не любил.

– Был агрессивен?

– Не знаю – внешне агрессивности не проявлял. Кроме, пожалуй, тех случаев, когда требовал от нас усердия и добросовестности в труде, – если мы лентяйничали или халтурили, иногда наезжал, но без повышения голоса. Когда запивал, тоже становился заметно агрессивнее, но не до рукоприкладства.

Вспомнил: один раз папа при мне подрался. Произошло это из-за повышенного внимания, которое он уделил то ли жене, то ли подружке какого-то мужика. Тот принялся его оскорблять, слово за слово, короткий обмен ударами – и мужик в нокауте. Папа считал, что лучшая защита – нападение, хотя сам эту тактику применял очень редко. Настаивал, чтобы мы с братом учились боевым искусствам.

– Что вызывало у него гнев?

– Сильно не гневался… Нет, гневался – когда оказывался свидетелем жестокого обращения с людьми или животными. Вот тогда ярость его бывала страшной. ( В других возмущает нас всего более то, в чем грешны сами, но боимся признаться. – ВЛ) По мелочам не сердился. Если кто-то проявлял эгоизм или тупость, мог выказать разочарование. Недовольство старался по возможности не показывать. Не припоминаю ни одного случая, когда бы он физически или словесно проявлял гнев в отношении меня и моего брата, хотя разочарование в нас испытывал часто и умел его показать. Не могу и припомнить, чтобы он когда-либо сердился на маму. Быть может, я был слишком мал, чтобы заметить и понять это, или они с мамой очень искусно скрывали свои размолвки от нас, детей.