Александр Янов - Россия и Европа- т.2

Национальная идея

Iирдыил Аналогичная неувязка получи­лась у Данилевского и с евреями. Следуя своему

«закону», он, естественно, настаивает, что «евреи не передали сво­ей культуры ни одному из окружавших или одновременно живших с ними народов». 118Но ведь любой студент поставил бы его в тупик простейшим вопросом: как быть с Библией? Ни у Данилевского, ни у его наследников ответа на этот вопрос (так же, впрочем, как и на вопросы о мусульманстве или буддизме) нету. Ответил на него опять же Соловьев. «Религиозное свое начало евреи несомненно передали, с одной стороны, через христианство, грекам и римля-

Там же, с. 83.

B.C. Соловьев. Цит. соч., с. 369.

Н.Я.Данилевский. Цит. соч., с. 79.

нам, романо-германцам и славянам, а с другой, через посредство мусульманства, арабам, персам и тюркским племенам. Или и Биб­лию нужно считать лишь почвенным удобрением?» 119

И вообще, как случилось, что отсталый «одноосновной» народ сумел выработать универсальное вероисповедание, тогда как пере­довое «четырехосновное» славянское племя лишь заимствовало (причем, вопреки «закону» Данилевского) своё исповедание из чу­жого, греческого культурно-исторического типа?

Но все эти частные вопросы, на которые мы так, боюсь, никогда и не услышим ответов от наследников Данилевского, бледнеют пе­ред самым важным пороком его теории, перед её племенной язы­ческой гордыней. В конце концов всё, что попытался сделать Дани­левский, это прикрыть наспех сооруженной теоретической схемой языческую ненависть к «не нашим». Все они без исключения — проте­станты, католики, мусульмане, буддисты — все живут во лжи, одни мы монопольные обладатели абсолютной истины. И потому наша пле­менная миссия — крестовый поход против носителей лжи. Тем более, что увенчать её суждено кресту на Св. Софии. Мог ли не почувство­вать этой гордыни Соловьев? Вот что писал он по этому поводу.

«Признавая протестантство отрицанием религии вообще, а католичество — „продуктом лжи, гордости и невежества" , Дани­левский отождествляет христианство исключительное греко-рос­сийским исповеданием, которое и является таким образом един­ственным адекватным выражением абсолютной истины. А вместе с тем это исповедание признается специально просветительным началом одного русско-славянского культурно-исторического ти­па и в этом качестве не допускается передача его другим типам. Но с этим падает все воззрение Данилевского. Ибо тогда вместо десяти... культурных типов человечество должно делиться только на две безусловно несоизмеримые половины: с одной стороны, православный славянский мир, обладающий исключительным преимуществом абсолютной истины, а с другой, — все прочие пле­мена и народы, осужденные пребывать в разных формах лжи. Пе­ред этой безусловной противоположностью между истиною и ло­жью исчезают все относительные различия культурных типов, ибо,

B.C. Соловьев, цит. соч., с. 370.

как напоминает нам сам Данилевский, „отличие истины от лжи бесконечно"». 120

Читатель не посетует, надеюсь, что так обширно цитируя Соло­вьева, я втянул его в этот длинный и на первый взгляд схоластичес­кий, а на самомделе вполне политический спор.Ужесли Констан­тин Леонтьев, независимость мысли которого легендарна, призна­вался, что Соловьев был единственным в его время писателем, подчинявшим себе порою его ум, то нам и подавно не грех учиться у величайшего из русских политических мыслителей. Завершу по­этому критический разбор теории Данилевского еще одним замеча­нием Соловьева. «Идея племенных и народных делений, — говорил он, — столь же мало, как и юлианский календарь, принадлежит рус­ской изобретательности. Со времен вавилонского столпотворения мысль и жизнь всех народов имели в основе своей эту идею нацио­нальной исключительности. Но европейское сознание, в особенно­сти благодаря христианству, возвысилось решительно над этим, по преимуществу языческим началом и, несмотря даже на поздней­шую националистическую реакцию, никогда не отрекалось вполне от высшей идеи единого человечества. Схватиться за низший, на 2000 лет опереженный человеческим сознанием языческий принцип, суждено было лишь русскому уму». 121

Глава седьмая Национальная идея

с нами ьог! » Нет надобности, по-ви­димому, мнржить примеры отступлений Данилевского от научной корректности, христианского мировосприятия и даже элементар­ной логики. Искусственность его схемы очевидна. И с историчес­кой, и с философской, и с религиозной точек зрения она не выдер­живает даже первого прикосновения серьезного анализа. С такими «открытиями» автор не защитил бы диссертацию ни в одном уважа­ющем себя университете. Уж слишком многим общеизвестным фак­сам противоречат его «законы» И слишком прозрачно, что скон-

Там же, с. 374-375 (выделено автором).

«Вперед,

Там же, с. 354.

струированы они были с одной-единственной целью — теоретичес­ки оправдать императивность конфронтации с Европой.

Вытекала эта императивность, по мнению Данилевского, уже про­сто из того, как и сам он нечаянно однажды проговорился, что «экс­пансивная сила России больше, чем у европейских государств». 122Ес­ли и могла она, начиная с Петра, играть роль одной из великих держав Европы, то «не иначе как скорчиваясь, съеживаясь, не давая простора своим естественным стремлениям, отклоняясь от совершения своих судеб». 123Другими словами, Петр замкнул её в европейский «барак», как скажет один из наследников ментора. Время, считает Данилев­ский, эту клетку ломать. Время дать простор своим «естественным стремлениям», своей «экспансивной силе». И если означает это войну с Европой за свое славянское «дополнение», то что ж, «есть нечто го­раздо худшее войны, отчего война может служить лекарством». 124

Лекарством, конечно, было именно это славянское «дополнение» и добиться его поэтому есть для России вопрос жизни и смерти, её «ис­торическое предназначение». Не исполнив его, «не сделавшись пред­ставительницею славянского мира, [Россия], конечно, лишится через это исторической цели своего существования, представит миру жал­кий образец исторического недоросля в громадных размерах», ли­шенного «внутреннего смысла и содержания». 125Больше того,

«если Россия не поймет своего назначения, её неминуемо постигнет участь всего устарелого, лишнего, ненужного... потерявшей причину своего бытия, свою жизненную сущность, свою идею, [ей] ничего не останется, как бесславно доживоть свой жалкий век, перегнивать как исторический хлам, лишенный смысла и значения, или образовать безжизненную массу, так сказать, неодухотворенного тела... распус­титься в этнографический материал... даже не оставив после себя живого следа». 126