Александр Янов - Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560

457 Глава ВОСЬМАЯ Первоэпоха

Колебания Ключевского. Природа Московского государства. Та самая двойственность. Зачем нужен был Земский собор? Альтернативы. Время выбора. Кто «отстаивал существующее»? Политическое банкротство боярства. Первый «историографический кошмар». Контратака Щербатова. Отступление Карамзина. Догадка Погодина. «Раскрутим» гипотезу. Спор царя с реформаторами. Передержка. Ошеломляющий вывод. Пролегомены ко второй эпохе.

497 Глава ДЕВЯТАЯ Государственный миф

«Россия — не Европа». Националисты. Вызов Кавелина. Русифицируя Гегеля. «Сравнение невозможно»? Интеллектуальное наследство Кавелина. Теория и реальность. «Прелести кнута». Какон это делает? Символ прогресса. «Болезнь старого общества». «И страшна была жатва». «Неизбежность опричного террора». Феномен славянофильства. Что говорит история. Конец парадокса. Капитуляция славянофилов. Тень Курбского. На стороне тирана. Измена кому? Испытание мифа. Нам недано предугадать... Жупел олигархии. Ключевский: ошибка царя? Ошибка Ключевского. А была ли бомба-то? Третьего не дано? Ключевский и Тойнби. Спор Платонова с Ключевским. Спор с Платоновым и Ключевским. Попутные заметки.

575 Глава ДЕСЯТАЯ Повторение трагедии

«Аграрный переворот». «Сплошное недоразумение». Парадокс Покровского. Политический смысл «коллективизации». Новая опричнина. Задание тов. И.В. Сталина. Милитаристская апология опричнины. Дух эпохи. Альтернатива тирана. Грехопадение. Средневековое видение. Разоблачение мифа. Традиция Сопротивления.

625 Глава ОДИ Н НАДЦАТАЯ Последняя коронация?

Мятеж Дубровского. Серый консенсус. Сакральная формула. Атаки шестидесятников. Маневры Скрынникова. Несостоявшееся «переосмысление». После «1861 года». Следующее поколение. Религиозный аспект. Справочник. Мощь Правящего Стереотипа. Главный вывод.

665 ЗАКЛЮЧЕНИЕ Век XXI. Настал ли момент Ключевского?

Нефть и «русский реванш». Возрождение традиции. Судьба новой парадигмы. Тревожные знамения. Случай Ключевского. Что, однако, по поводу русской magna carta? Опять на роковом перепутье?

685 Именной указатель

Россия и Европа. 1462-1921

Самые знаменитые, вошедшие во все хрестоматии, строки из «Апологии сумасшедшего» Петра Яковлевича Чаадаева обычно цитируются так: «Я не научился любить свою родину с закрыты­ми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами». Это гордые слова и не удивительно, что они так часто цитируются: они делают честь народу, давшего миру такого мыслителя.

Продолжение этой цитаты, однако, отнюдь не менее значитель­но. Может быть, более. Вот как заканчивается оборванная на се­редине мысль Чаадаева: «Я нахожу, что человек может быть по­лезен своей стране только в том случае, если ясно видит её; я ду­маю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны отечеству истиной».

С тем, как именно видел свою страну Чаадаев и что имел он в ви-

4*

ду под истиной, которой обязан был отечеству, читатель трило­гии подробно познакомится во второй её книге. Самое сжатое представление об этом дают нам строки из третьего его Филосо­фического письма 1829 года: «Скоро мы душой и телом будем вовлечены в мировой поток... и, наверное, нам нельзя будет дол­го оставаться в нашем одиночестве. [Это] ставит всю нашу буду­щую судьбу в зависимость от судеб европейского сообщества. Поэтому чем больше мы будем стараться слиться с ним, тем луч­ше это будет для нас».

Не менее существенно, что с этим суждением Чаадаева безого­ворочно согласился и Пушкин, который, как мы помним, вовсе

не всегда соглашался со своим старшим товарищем. «Горе стра­не, — ответил в этом случае Александр Сергеевич, — находящей­ся вне европейской системы».

Скажу честно, когда я впервые прочитал эти строки, а было это, как понимает читатель, в достаточно нежном возрасте, поразили они меня словно громом. Как могли, думал я, руководители Рос­сии на протяжении столетий не понимать того, что было азбучно ясно Пушкину и Чаадаеву почти двести лет назад? А именно, что сознательно оставляя страну «в одиночестве», «вне европей­ской системы», обрекают они свой народ на горе? Ведь это поис­тине уму непостижимо! Повзрослев, я нашел ответы на многие вопросы. Но на этот, признаюсь, ответа я так и не нашел.

Так или иначе, в переводе на современный академический жар­гон истина Чаадаева сводилась к следующему: он предложил по­стоянно действующий критерий политической модернизации России. В отличие от всех других форм модернизации (экономи­ческой, культурной или религиозной) политическая модерниза­ция, если отвлечься на минуту от всех её институциональных сложностей, вроде разделения властей или независимости суда, означает в конечном счете нечто вполне элементарное: гаран­тии от произвола власти.

Во второй четверти XIX века, во времена Чаадаева и Пушкина, Европа была единственной частью тогдашней политической вселенной, сумевшей этот произвол минимизировать. Нужен был, однако, гениальный без преувеличения прогностический дар, чтобы в их время предугадать, что только Европа — несмо­тря на все откаты, эпизодический регресс и даже братоубий­ственные гражданские войны, вроде наполеоновских, — в си­лах самопроизвольно довести свою политическую модерниза­цию до конца. Другими словами, элиминировать произвол власти.

Тем более трудно это было предвидеть, что два важнейших евро­пейских сообщества — германское (со времен первых романти­ков XIX века) и российское (со времен Николая I) — обнаружили отчетливую тенденцию противопоставлять себя остальной Евро­пе. Такие выпадения из «великой семьи европейской», говоря словами Чаадаева, с несомненностью обличали своего рода, ес­ли хотите, политическую недостаточность этих сообществ, их не­способность к самопроизвольной политической модернизации.

Это обстоятельство не только затрудняло прогноз, но и обостря­ло в глазах русских мыслителей необходимость компенсировать политическую недостаточность России «слиянием» с Европой, по выражению того же Чаадаева.

2 У немцев не было своего Чаадаева. И у Иоганна Вольфганга Ге­те, к которому относятся они так же, как мы к Пушкину, никакой особенной тревоги это странное «выпадение» Германии из Ев­ропы, тоже, сколько я знаю, не вызвало. Ничем хорошим тем не менее закончиться оно не могло. Не это ли имел в виду крупней­ший английский историк А.П.Тейлор, когда писал полтора столе­тия спустя: «То, что германская история закончилась Гитлером, такая же случайность, как то, что реки впадают в море»? Так или иначе, понадобились эпохальные поражения в двух мировых войнах, чтобы Германия воссоединилась с Европой.

Россия, однако, тоже не послушалась грозного предостереже­ния самого выдающегося из своих политических мыслителей. Почему не послушалась, подробно, конечно, обсуждено в трило­гии. Важно для современного читателя то, что заплатила она за небрежение советом Чаадаева неимоверно, умопомрачительно дорого — не только затянувшимся на столетия крестьянским рабством или десятками миллионов жизней, поглощенных ГУЛА- Гом, но и тем, что оказалась отрезанной от нормальной (евро­пейской, по Чаадаеву) жизни, обречена мириться с произволом