Александр Янов - Россия и Европа. 1462—1921- том 1 -Европейское столетие России. 1480-1560

Вопрос,короче говоря, такой: как объяснить участие России в этой роковой для неё войне?

Он, естественно, и стоит в центре третьей книги. Им, однако, ис­черпывается лишь академическая сторона проблемы. На самом деле ставит заключительная книга трилогии перед современным читателем куда более насущные и вполне практические вопро­сы: преодолено ли сегодня идейное влияние советской эпохи? И, следовательно, возможно ли предотвратить новый историчес­кий тупик в XXI веке? И, если возможно, то как?

Другими словами, спрашиваю я, прав ли был Александр Никола­евич Яковлев в своей удивительной — и страшной — эпитафии нашему переходному времени, гласящей, что «наше будущее уже с нами, но наше прошлое еще впереди»?

Введений 21

Более пятисот лет центральная пробле­ма в определении Европы состояла в том, включать или исключать из неё Россию.

Норман Дэвис

Сентябрь — октябрь 2000 года посвятил я обсуждению в Москве своей незадолго до того опубликованной книги «Россия против России». 1Тем более казалось мне такое обсуждение необходимым, что написана бы­ла книга в жанре, если можно так выразиться, предостережения. В том же, иначе говоря, жанре, в каком написаны, допустим, последние пе­ред Крымской войной письма Петра Яковлевича Чаадаева или «Наци­ональный вопрос в России» Владимира Сергеевича Соловьева.

Современники, как мы знаем, их предостережений не услыша­ли. Несмотря даже на то, что как писатели — и мыслители — превос­ходили они меня многократно. Потому-то и нужно мне было выяс­нить, услышали ли мои современники меня. В конце концов строил я свои аргументы на мощном фундаменте: ведь аналогичные предос­тережения моих предшественников полностью подтвердились.

Мы будем еще говорить о них подробно. Сейчас лишь один при­мер. Вот что писал в 1855 году Чаадаев: «новые учителя [так окрестил он идеологов режима, царствовавшего тогда Николая I] хотят водво­рить на русской почве новый моральный строй, нимало не догадыва­ясь, что, обособляясь от европейских народов морально, мы тем са­мым обособляемся от них политически, [рвём] нашу братскую связь с великой семьей европейской». 2Как увидим мы в трилогии, постнико­лаевские поколения российской элиты так никогда и не поняли смысл этого предостережения. А оно междутем предрекало им гибель.

А. Л. Янов. Россия против России, Сибирский хронограф, Новосибирск, 1999.

2 П.Я. Чаадаев. Сочинения и письма, т. 2, М., 1913, с. 281.

Ибо то, что Чаадаев называл «великой семьей европейской», было тогда и остается теперь — символом и воплощением политиче­ской модернизации (иначе говоря, как мы уже знаем, способности страны сопротивляться произволу власти и её бюрократии). Обособ­ляясь от Европы морально, Россия на самом деле отказывалась от этой модернизации.

Чаадаев принадлежал к пушкинскому, самому, пожалуй, интел­лектуально одаренному и совершенно европейскому поколению в русской истории. Ему было невыносимо видеть, как страна соб­ственными руками порывает со своей единственной надеждой стать свободной.

И дело было не только в том, что, бросив вызов Европе, Россия обрекла себя, как он был уверен, на катастрофическое поражение в Крыму. Дело было в том, как отнесутся к этому поражению элиты постниколаевских поколений на очередном историческом пере­крестке, на котором они неминуемо после него окажутся.

Станет оно для них стимулом к примирению, даже к «слиянию» с европейской семьей, как писал Чаадаев еще в «Апологии сумас­шедшего», и, следовательно к политической модернизации? Или окажется для них крымский позор стимулом к отчуждению от Евро­пы, к тому, чтобы «начать жить своим умом», руководясь при этом идеей реванша за пережитое при Николае унижение?

Таков был выбор, стоявший перед культурной элитой России в середине XIX века. Она могла последовать заветам пушкинского антисамодержавного поколения, ради которых вышли на площадь в 1825 году декабристы. Но могла и предать их. О последствиях тако­го предательства и предупреждал Чаадаев.

Надо ли напоминать читателю о том, что постниколаевские эли­ты предпочли «жить своим умом», морально обособившись от Евро­пы? Или о том, как страшно расплатились они за это после октября 1917, когда были практически уничтожены.

Не помог им, увы, «свой ум». Так или иначе, в результате оказа­лась в 2000 году новая, постсоветская культурная элита на том же — чаадаевском, если хотите, — перекрестке и тот же перед нею чаада- евский выбор.

Так научила её чему-нибудь роковая ошибка её дореволюцион­ных предшественников? Способна она теперь — две национальных катастрофы и полтора столетия спустя — принять эстафету пушкин­ского поколения? Или хотя бы просто понять, от чего предостерегали её Чаадаев и Пушкин?

Введение

Так или примерно так изложил я своим собеседникам смысл «России против России». Понимаю, что несколько выжатых досуха фраз крадуту мысли и глубину аргументации и живость реальных де­талей. Но по крайней мере читательтеперь знает, о чем был спор.

Реакция высоколобых

А был он долгий и трудный. В итоге, сколько я могу судить, большинство собеседников в многочисленных аудиториях, к которым я обращался — и в дюжине академических институтов и се­минаров, и в печати, и в радиодискуссиях, и даже по телевидению, — со мною не согласилось. И вовсе не потому, что подвергло сомнению достоверность приведенных в книге фактов или серьезность аргу­ментов. Напротив, книга вроде бы всем, включая оппонентов, понра­вилась. Разногласия уходили куда глубже. Большинство собеседни­ков отказалось представить себе Россию органической и неотъемле­мой частью Европы. Такой же, допустим, как сегодняшняя Германия. Обнаружилось^ другими словами, что в споре между заветами пуш­кинского поколения и предавшими их наследниками постсоветская культурная элита — на стороне наследников. И моральное обособле­ние России от Европы для неё по-прежнему sine qua поп.

Соображения оппонентов были самые разные — от тривиальных до высоко рафинированных. Одни, например, недоумевали по по­воду того, как нелепо выглядел бы российский слон в тесной посуд­ной лавке Европы, которую еще Константин Леонтьев пренебрежи­тельно назвал когда-то всего лишь «атлантическим берегом велико­го Азиатского материка». Другим казалось унизительным, что «народу-богоносцу» следует стремиться в душную, приземленную, бездуховную Европу. Третьи полагали, что именно после 1825 года

Россия как раз и сосредоточилась на поисках своего подлинного на­ционального характера и, что поделаешь, если поиски эти как раз и обнаружили её неевропейский характер? Короче говоря, в ход по­шел весь арсенал идей, выработанных культурной элитой постнико­лаевских поколений для оправдания своего предательства заветов поколения пушкинского.