Л.И.Шинкарев - Леонид Шинкарев. Я это все почти забыл

жить втроем. Как мне прощаться с ними на месяц, и как же прощаться им? Десять

дней прошло с нашей последней встречи, и уже 4 письма и две открытки: «Папа, при-

езжай скорей!». Обнимаю тебя, Леня, за искреннее предложение, но в Союз мы прие-

дем только на будущий год, когда будет чуть полегче на душе.

Леня, прошу тебя, передай иркутским друзьям с большим приветом и мое изви-

нение. Писать не успею, во всех моих планах огромный срыв. Но я не забыл и забыть

не могу. Границы нет, дом наш только один! Ленька, приезжай! ПРИЕЗЖАЙ! Твой

Юра.

Отчет о поездке по СССР Ганзелка и Зикмунд передали Новотному, уве-

ренные, что он перешлет, как условились, Брежневу. Но прочитав машино-

писный текст, глава государства заколебался: как бы советское руководство

не заподозрило, будто он разделяет их наблюдения, и тянул время. Путеше-

ственникам пришла мысль отправить рукопись в Москву через советское по-

сольство в Праге, но кто знает, в какой редакции, с какими комментариями

текст попадет по адресу. Ганзелка с пражского почтамта послал телеграмму:

«Москва, Кремль, Брежневу. Доклад подготовлен, просим сообщить, когда и

каким образом передать…»

На второй день Зикмунд приехал к Ганзелке в Прагу, к ним нагрянул

советник-посланник И.И.Удальцов, второй человек в советском посольстве.

«Вы что себе позволяете?! Вы должны были прийти к нам в посольство, и мы

бы послали шифровку в Москву». «Если бы мы пришли в ваше посольство,

Брежнев нашу телеграмму не получил бы никогда», – оба отвечали ему. В по-

сольстве такого не прощают.

Ответа из Москвы не было.

Весной Зикмунд работал у себя в саду в Готвальдове, когда услышал

крик сына Саввы: «Папа, быстро, быстро! На проводе дядя Иржи».

Оказывается, Брежнев уже дней пять в Праге, звонили из Дворца съез-

дов: нужно срочно передать ему рукопись, через час он едет в аэропорт. Ир-

жи задыхался: «Даже если бы за тобой прислали вертолет, мы бы все равно

не успели! Столько дней в Чехословакии и позвонить в последний час, будто

мы его холопы! Ходить на кабана у него есть время! Я не хочу с ним встре-

чаться…»

«Ирко, Ирко, – сказал я, – подожди, не кипятись. Все-таки пойди, вручи

ему папку, но дай понять, что мы об этом думаем» 49.

Ганзелка поехал во Дворец съездов. Брежнев принял папку, как ни в чем

не бывало, повторив, что непременно прочтет, пригласит для разговора.

Возможно, прочти он вдумчиво эту рукопись, подумай он о будущем страны,

как его видят два просвещенных чеха, которые много чего на свете повидали

и могли сравнивать, перестройка в СССР началась бы раньше, чем к власти

пришел М.С.Горбачев. Но читать Леонид Ильич не любил, сто семьдесят три

машинописных страницы оказались для него непосильными, да и времени

не было. Он передаст папку с рукописью своим помощникам, те будут читать

в состоянии шока: такого глубокого, откровенного текста о Советском Союзе

у них перед глазами никогда не было. Об этом они могли шептаться между

собой как о самой большой государственной тайне, но чтобы журналисты!

иностранцы! все это увидели! и им на эти вещи открывали глаза! – это было

невыносимо. Путешественники представления не имели, какая суета нача-

лась в Москве вокруг их имен.

Письмо М.Зикмунда в Иркутск (18 февраля 1966 г.)

Дорогой Леня, эта карточка тебе уже давно известна 50 , но мне хочется черк-

нуть тебе несколько слов, поблагодарить тебя за привет к Новому году и за теле-

грамму, которая меня очень обрадовала. Лучше было бы поговорить по душам как

последний раз, но…

Может быть, что мы скоро полетим на несколько дней в Москву, ждем только

сообщения из ЦК КПСС, но из Москвы в Иркутск далеко, далеко – и как нам теперь

нужно сидеть, сидеть и писать. Выбросить все из головы, чтобы она была готова

воспринимать новые впечатления. Обнимаю тебя. Мирек 51 .

При всем своем чутье на людей Ганзелка и Зикмунд бывали наивны,

как дети. Им казалось, что читающий эту их рукопись поймет, не может не

понять, их доверительный тон как глубокое уважение к собеседнику, как

уверенность в его способности понять, что стоит за их откровенностью и

бесстрашием. А стояла за этим их искренняя любовь к советским людям, она

пришла к ним за два года странствий по необъятной стране, и теперь, они

надеялись, навсегда. Это чувство только усиливалось состраданием к тому,

что пережил народ, никогда в своем развитии не знавший буржуазной демо-

кратии; cтрашная сталинская диктатура повлияла на этику людей, на их

частную жизнь, на их взаимоотношения, но сами люди, другого не видевшие,

системой замкнутые в самих себе, ограниченности своих возможностей не

замечают. Никогда не видевшим света как понять, что живут в темноте?

Некая же наивность их впечатлений о советских людях объяснялась не

столько врожденной деликатностью, сколько их искренней верой в лучшее,

что есть в каждом человеке. Нелегко им было установить границу, отделяю-

щую естественное радушие людей от не раз встречавшегося другого «раду-

шия», которое готовили местные партийные органы в специально назначен-

ных семьях, обычно героев труда, куда накануне их приезда завозили про-

дукты и где со старшими в семье репетировали, учили наизусть идейно вы-

держанные тосты, произносимые «от всей души». Да и зачем им это было

знать, когда толпы разных людей любопытствующими и добрыми глазами

прямо смотрели им в глаза, пытаясь понять их загадку, их особенность, ле-

жащий на них отблеск Европы.

Письмо И.Ганзелки в Иркутск (5 мая 1966 г.)

Ленька дорогой, уже три раза ты обрадовал меня, не получив ответа. Ты хо-

рошо знаешь нашу рабочую программу. Но никогда у меня не было столь нагрузки до

предела, ни столь ответственной работы. А именно в самое критическое время в

личной жизни. Но уже можно сказать: все прошло благополучно. Дети себе избрали

маму (тетинку с первых дней своей жизни). Она и ее муж профессор Вента были мо-

ими самыми близкими друзьями уже 14 лет тому назад. Юра Вента лечил Ганночку

до конца – и несколько недель после нее неожиданно скончался. Оба они очень любили

наших детей. Даже на шесть лет нашей поездки по Азии хотели взять их к себе (сво-

их детей у них не было), когда мы с Ганночкой еще считали съездить вместе. Вот

тебе роман, написать его никто не имел бы отваги. Поверить нельзя. Только жизни

разрешено.

Ленька, милый мой, больше писать не надо, все остальное – мелочи.