Л.И.Шинкарев - Леонид Шинкарев. Я это все почти забыл

близких к вершинам власти, которые надеялись умягчить ее нравы в усло-

виях, когда власть, используя их интеллект, терпела их и позволяла больше,

чем другим. В кремлевских коридорах их с усмешкой относили к «вольно-

думцам», но интеллектуалы другой судьбы, далекие от власти, гонимые ею,

связывали их имена с самой властью. Это тривиальное, из глубины веков,

размежевание свойственно было и новейшей российской истории: многие

умы, в обществе хорошо известные, оказались разделенными собственными

представлениями о том, как в выпавших на их долю обстоятельствах быть,

говоря старомодно, полезными Отечеству.

Александр Бовин, его друг Николай Шишлин и не одни они в группе

консультантов обладали познаниями и интеллектом, превосходившим уро-

вень вождей, которым они писали речи и доклады, потом изучавшиеся мил-

лионами людей как новое слово в теории единственно верного учения. Это

были светлые головы, нестандартные личности. Задолго до пражских ре-

форматоров им тоже хотелось придать политическому устройству своей

страны, ее репутации в мире «человеческое лицо». Мало кто представлял,

чего стоило, например, Бовину, этому философу, гуляке, интеллигенту,

встроиться в партийный аппарат, жить по его законам. От аппарата зависе-

ло, в конечном счете, что будет с его служебными записками по проблемам

мировой политики. И когда его тексты попадали на стол к чуждым ему лю-

дям и увязали в трясине, исчезали бесследно, от бессилия он страдал, не по-

давая вида.

После встреч в Чиерне-над-Тисой Бовин написал еще одну записку – «К

вопросу о “крайних мерах”». Свободный и раскрепощенный бовинский ум

предложил свой анализ ситуации. Он был единственным из сотрудников ап-

парата ЦК КПСС, кто официально доказывал, что в сложившейся ситуации

применение военной силы в Чехословакии «создаст такие трудности, кото-

рые вряд ли компенсируются возможным политическим выигрышем».

До возвращения Брежнева из Крыма, 14 августа Бовин показал бумагу

Андропову, советуясь, не переслать ли ее, не теряя времени, на юг, чтобы у

Леонида Ильича было время вчитаться и подумать. «Не высовывайся!», – по-

советовал Андропов. Когда Брежнев вернулся в Москву, он принял Бовина,

выслушал его выводы. «Мы с тобой не согласны, – отрезал Брежнев. – Прин-

ципиально… А дальше так – или уходи, выходи из партии, или выполняй

принятое решение». Как потом напишет Бовин, «выходить из партии я был

не готов. Как прыжок в ничто…» 16.

Под конец лета главы дружеских партий Восточной Европы собираются

с семьями в Крыму, в окрестностях Нижней Ореанды. Меж сосновых стволов

море. Брежнев приглашает гостей, поодиночке или группой, в каменный

грот на берегу. Владислав Гомулка, Вальтер Ульбрихт, Тодор Живков, Янош

Кадар прогуливаются по аллеям, уже выговорившись друг другу и не зная,

что добавить. Ждут от Брежнева решения. Упрекают в затягивании, в слабо-

сти духа. Нетерпеливее других Гомулка и Ульбрихт, единственные, позволя-

ющие себе обращаться к Брежневу на «ты» и по имени: «Ты решай, Леня…»

Как у всех не вполне уверенных в себе людей, осознание своей ущерб-

ности обостряло обидчивость Брежнева. В письме Дубчеку от 16 августа, ко-

гда он еще колебался, принимать ли окончательное решение (он вообще из-

бегал принимать решения), Брежнев настаивает, и это было ему важней

многого другого, отстранить от должностей Кригеля, Цисаржа, Пеликана.

Казалось, для судеб Европы, по Брежневу, нет проблемы актуальнее. Но Дуб-

чек не спешит уступить, а это задевает самолюбие Брежнева болезненней,

чем мифическая угроза социализму. Его иногда притормаживало трезвое

понимание своих возможностей. По воспоминаниям Александрова-Агентова,

у Брежнева никогда не было убежденности, что он что-то знает лучше дру-

гих. «Как-то мне говорил, что самая лучшая должность – секретарь обкома:

тут по крайней мере можно все своими глазами посмотреть, руками пощу-

пать, на поле побывать и на заводе. Знаешь все, чем руководишь. А теперь на

все смотришь через бумагу. Он страдал от этого» 17.

Психиатры будут сравнивать феномен Брежнева и многих из его окру-

жения с поведенческим комплексом евнухоидов; для них болезнен любой

намек на их несостоятельность. Они становятся подозрительны, им всюду

мерещится обман. Напоминание об ущербности, даже косвенное, вызывает

демонстративные истерические вспышки. Но Брежнев позволял их себе

только в узком кругу, в отсутствие оппонентов. На переговорах в Чиерне-

над-Тисой, когда участники смотрели друг другу в глаза, Брежнев держал се-

бя в руках.

Окружение знало о слабости Брежнева; он часто впадал в сентимен-

тальность. Я сам видел, как в Улан-Баторе он вытирал слезы, когда вырос-

шие среди монголов русские люди («местные русские»), участники войны,

при нем вспоминали бои под Москвой, как в артдивизионе солдаты грели

замерзшие руки в гривах монгольских лошадей. Он слушал, и по его щекам

текли слезы.

В середине августа при очередном обсуждении чехословацкой пробле-

мы у Брежнева нарушилась дикция и появилась слабость; он вынужден был

прилечь на стол. По свидетельству Косыгина, сидевшего с Брежневым рядом,

он видел, как тот постепенно стал утрачивать нить разговора, «язык у него

начал заплетаться, и рука, которой он подпирал голову, стала падать». Вы-

званный в ЦК академик Е.И.Чазов нашел Брежнева лежащим в комнате от-

дыха. «Он был заторможен и неадекватен… что-то бормотал, как будто бы во

сне, пытался встать». По мнению врачей, так он реагировал на снотворное,

которое принимал, когда нервничал. «Это был для нас первый сигнал слабо-

сти нервной системы Брежнева…» – напишет потом Чазов 18.

На заседании Политбюро, когда решение о вводе войск было принято,

Брежневу доложили, что в чешском детском саду под Прагой по обмену меж-

ду предприятиями отдыхают дети с Урала. «Всем, кто был тогда в кабинете

Генерального секретаря (в дни ввода войск мы практически не выходили из

здания ЦК, жили там почти на казарменном положении), стало не по себе.

Легко представить, что могло произойти, если чехи, вопреки ожиданиям,

окажут сопротивление и в районе детского сада начнутся бои. Брежнев

страшно разволновался, изменился в лице. Как же так, через три дня войдут

войска, ситуация непредсказуема, а там наши дети. Нервы не выдержали, он

стал говорить на высоких тонах, по щекам потекли слезы. Я достал валерь-

янку, она всегда была при мне, и протянул ему. Успокоившись, Леонид Ильич

дал указание любым способом вернуть ребятишек на родину», – вспомнит