Л.И.Шинкарев - Леонид Шинкарев. Я это все почти забыл

Борисе Исааковиче Цукермане (14.04.1927 – 23.04.2002), математике и физи-

ке, авторе правозащитного Самиздата. Мать преподавала музыку, отец был

репрессирован в 1933 году и погиб в лагерях. Борис окончил механико-

математический факультет МГУ, занимался физикой магнитного резонанса,

работал в лаборатории математических методов в биологии. В 1968–1971

годах вошел в правозащитное движение, подписывал письма в защиту

А.Гинзбурга, Ю.Галанскова, А.Солженицына, П.Григоренко, консультировал

родственников арестованных по политическим обвинениям. Изучив совет-

ское законодательство, международные пакты о правах человека, он стал

едва ли не единственным в стране практикующим неофициальным юри-

стом. В истории диссидентского движения его относят к зачинателям жанра

«правовой беллетристики» и правового просветительства в СССР. В начале

1971-го он выехал в Израиль, был профессором физики Еврейского универ-

ситета в Иерусалиме 29.

– Можно письма Цукермана подержать в руках? – спрашивает Гаек в

Праге в 1990 году.

– Конечно, я вам их покажу, – отвечаю, – когда увидимся в Москве.

В последний раз Гаек был в Москве во главе чехословацкой делегации,

прилетавшей на полдня подписать договор о нераспространении ядерного

оружия. Это было за три месяца до ввода войск. Министра возили в черном

лимузине в сопровождении милицейских машин. В дипломатическом мире

уважали его образованность, способность переходить с одного языка на дру-

гой (он свободно говорит на девяти). Тогда, в мае 1968-го, на переговорах в

МИД СССР он почувствовал натянутость отношений, когда убеждал коллегу

А.А.Громыко 30 в напрасных тревогах; никакой чехословацкой контрреволю-

ции нет. Министр Громыко часа полтора слушал, согласно кивал головой, а

на прощанье сказал: «Благодарю вас, товарищ Гаек, за информацию, только

не забывайте – контрреволюция у вас поднимает голову!» Видимо, полтора

часа советский министр думал о своем.

В Москве Гаек появился снова во второй половине мая 1991 года. Его

пригласили на международный конгресс памяти Андрея Сахарова – «Мир,

прогресс, права человека». Он с трудом передвигался по московским улицам

на больных ногах, опираясь на трость, часто останавливался перевести ды-

хание. На Пушкинской площади мы зашли в редакцию «Известий». Надев оч-

ки, он вчитывался в напечатанные на пишущей машинке и подписанные

Б.Цукерманом письма 1968 года. «Знаете, он рисковал без свидетелей, не ис-

кал популярности, не нащупывал заранее на голове нимб героя. Это особен-

но ценно… Удивительные письма; тогда они защищали мою честь, а теперь,

сохраненные, продлевают мою жизнь».

Мы снова гуляем по Москве.

В магазинах очереди за продуктами, люди говорят о референдуме, быть

или не быть союзному государству. Политиков занимают не столько отно-

шения СССР с Западом, как симптомы напряженности в отношениях между

суверенными республиками. Лето скучным не назовешь: вокруг все шумное,

приподнятое, слегка крикливое, отчасти напоминающее Пражскую весну.

Ельцин, второй человек в стране, выступал в Праге перед депутатами Феде-

рального собрания. Интеллектуалы гадали: извинится за ввод войск или нет.

– Надо очиститься, – говорили одни.

– Нам не в чем каяться! – возражали другие.

Ельцин вернулся, не извинившись.

Присаживаемся на скамейку у фонтана перед Большим театром.

Иржи Гаек чему-то улыбается.

– Хорошо? – спрашиваю я.

– Не скажу «хорошо», скажу – интересно!

Я взял у Иржи Гаека интервью для «Известий». В название вынесли его

слова: «Всегда оставаться людьми» 31. Это так просто понять, но как же труд-

но этим постоянно руководствоваться. Газета вспомнила об оскорбительной

для гостя и его страны публикации 1968 года, и, ломая традицию, первый

раз в своей истории предварила публикацию крупно набранным признанием

своей вины за когда-то напечатанную несправедливость:

«23 ГОДА СПУСТЯ “ИЗВЕСТИЯ” ПРИНОСЯТ СВОИ ИЗВИНЕНИЯ БЫВШЕ-

МУ МИНИСТРУ ИНОСТРАННЫХ ДЕЛ ЧЕХОСЛОВАКИИ (1968 г.)».

После слов десантника Валерия Нефедова «Прости нас, Прага…» это бы-

ло второе в России публичное извинение за драму 1968 года.

Никого так не унизило вторжение войск, как офицеров чехословацкой

службы безопасности. Столько лет охотились за своими, разоблачали, суди-

ли, сажали, а обезопасить границы, предупредить нападение на страну не

смогли. Полный провал!

Слушаю Зденека Форманека:

«Знаете, какую самую большую ошибку я допустил как профессионал?

Не прислушался к совету молодых офицеров разработать систему защиты

государственной безопасности от стран Варшавского договора. Это казалось

фантасмагорией: разведка и контрразведка – против братьев по классу. Осо-

бенно в Советском Союзе. Стыдной казалась сама идея; мы долго не понима-

ли, с кем имеем дело. А утром 21 августа десантники ворвались в здание че-

хословацкой безопасности, нас, офицеров, поставили к стенке, руки за голо-

ву. . Это было, как если бы в окно влетела шаровая молния и все внутри вы-

жгла дотла. Я задыхался от обиды и вины» 32.

Ночь ввода войск поставила подполковника Зденека Форманека, заме-

стителя начальника Главного управления национальной безопасности чехо-

словацкого МВД, и десять тысяч других офицеров перед выбором: оставаться

чекистами или почувствовать себя гражданами своей республики. Совме-

щать не получалось. Тем, кто учился когда-то в школах КГБ в Москве и потом

тайно работал на советские спецслужбы, перестраиваться не приходилось.

Муки испытывали другие, молодые чекисты из выпускников Карлова уни-

верситета, воспитанные на чешской философии, истории, литературе, на

национальных традициях. Чаще всего это по натуре не циники, а романтики;

их реже удавалось советским резидентам вербовать, использовать, но отно-

шение к СССР у тех и других оставалось одинаково почтительным.

Мысль о том, не слишком ли он доверчив, пришла в голову, когда Фор-

манек служил в секретариате министра национальной безопасности Карола

Бацилека, старого коммуниста, до войны возвращенного с территории СССР

на родину для подпольной работы. Молодой Форманек разбирался с пись-

мами; исповеди репрессированных делали его больным. Но совершенно до-

конала осень 1952 года, когда надо было присутствовать в числе «публики»

на процессе по делу Рудольфа Сланского. В небольшое помещение тюрьмы

Панкрац пропускали по спискам журналистов, партийных чиновников, пере-

одетых сотрудников безопасности и молодежь, к которой присматривались,