Анатоль Козлов - Ладонь на плече

Вируну нравилось оставаться наедине с собой. Он часами мог блуждать по пустырям и луговинам пригорода. Заглядывать в ближайшие лесные мас­сивы. Искать летней порой первые капельки земляники, находить темно-фио­летовые россыпи черники, взбиваться на семейки лисичек или встречаться с важно сосредоточенными, замаскированными, гордыми боровиками или подосиновиками. Он совершал такие походы не пищи ради, а ради внутрен­него согласия. Такие походы он делал летом. Поздней же осенью бродил не так далеко от города, как хотелось бы. Причина одна: рано темнело. Пока доберется до своего нового спального района, перебросится парой слов с Моникой-Моней, перекусит, на прогулку останется не больше часа-полтора.

В конторе, где работал Вирун, не слишком ему надоедали коллеги с расспросами. Они знали, что мужчина неразговорчив, а потому после при­ветствия и пары банальных фраз умолкали, занимались своими делами и хлопотами. Случались дни, когда Вирун мог отработать всю смену и в конце дня, не прощаясь, уйти домой. К такому поведению Вируна коллеги привык­ли и не считали его чудаком. Мол, молчит человек, и пусть себе молчит. Кто знает, что у него на душе? Болтать языком сегодня все мастера. В каждом углу обсуждают телешоу, которое накануне просмотрели, лежа на диване. Молча­ливость в наши дни можно воспринимать как знак качества человека. Даже его избранности.

Вирун давно заметил, что окружающий мир постепенно тупеет, зарастает дешевым жиром, опускается ниже ватерлинии. Что некоторые обязательные человеческие качества, которые высоко ценились прежде, безвозвратно дегра­дируют, принижаются и вырождаются. Становятся ненужными в отноше­ниях. Их заменяют новые, неизвестно откуда возникшие, уродливые ценно­сти. Хотя, какие они ценности? Как говорится, свято место пусто не бывает. И вот на место доброты и сочувствия откуда-то выплывает и прочно обосновы­вается злая зависть. А для того, чтобы почувствовать себя человеком, именно Человеком, нужно унизить ближнего своего или даже вовсе незнакомого, случайного прохожего на улице, пассажира в транспорте. Потому что каж­дый хочет иметь больше свободного места. Расширить свою среду обитания, отобрав несколько вдохов вольного воздуха у соседа.

Может, поэтому Вирун с годами и превратился в молчуна, который больше слушает и наблюдает, нежели говорит. Шестой год ему хорошо, даже прекрасно, с Моникой-Моней... Не надоедая друг другу, они счастливо сосуществуют, порой даже делят одну постель. Это в те ночи, когда Вирун замечает, что его женщина загрустила, или в зимнее время, когда в комнате не слишком тепло. Морозы же в феврале порой достигают и минус тридца­ти. Вот тогда мужчина и забирает Монику-Моню из ее любимого кресла к себе в кровать. Греет озябшие руки, ноги, лицо. Успокаивает ее и обещает не оставлять вечерами в одиночестве, приходить домой пораньше, вместе гото­вить ужин и блуждать в интернете. Моника-Моня спокойно засыпает рядом с мужчиной. Они оба счастливы.

В миллионный раз Вирун готов повторить: как же мало надо человеку для счастья! Всего-то чувствовать себя здоровым, быть хоть кому-то нужным, иметь внутреннее согласие, какую-то крышу над головой, работу ради куска хлеба — и все!

«А так ли уж это мало? — задумался он, выходя на тротуар и вливаясь в городское течение. — По большому счету, это не много и не мало. Как раз чтобы понести, не ломая спину».

Как ни удивительно, но в последнее время Вирун редко, но вспоминает своих жен, былых возлюбленных. Возвращается в прошлое и понимает, что на сегодняшний день, с теперешним жизненным опытом, он многое изме­нил бы, сделал по-другому. Не был бы таким прямолинейным и безапел­ляционным. На некоторые вещи и поступки жен он закрывал бы глаза, не замечал, или правильнее сказать, не придавал бы значения. Ну никакая это не катастрофа, что Виолетта, где бы ни появилась, тотчас разводила грязь и неаккуратность. Да и измена Татьяны в туристической поездке — не такая уж трагедиия для семейной жизни. Конечно, научиться прощать другим их вину — сложная задача. Очень сложная. Она требует большого жизненного опыта, способности размышлять о причинах и результатах. Горячность моло­дости понятна, особенно когда любишь, когда веришь в вечную любовь, в неизменность семейных ценностей, веришь в святость отношений. Эх, моло­дость, молодость. Однако Вирун никогда не жалел о содеянном. Он давно уже простил всем своим женщинам и не один раз сам в мыслях просил у них прощения.

В некоторых окнах многоэтажек уже загорался свет. Снова пошел дождь, но не такой сильный, как прежде, тихий, спорый, скучно-долгий. По небу, густо обложенному облаками, можно предположить, что он будет длиться всю ночь и еще прихватит утро следующего дня. Чему удивляться? Осень, глубокая осень. Она как неторопливая старость человека. Вдумчивая, раз­мышляющая, но в то же время непредсказуемая: то неожиданно выглянет солнце, то, казалось бы, без причины и неведомо откуда нагонит занудливую и непроглядную морось. Тягучую, похожую на патологическую тоску, какая охватывает человека во время размышлений о тысячу раз обдуманных и пере­бранных в памяти днях, годах, десятилетиях. Осень, матушка-осень дается человеку для того, чтобы остановиться, продумать, взвесить и принять в свой опыт пройденные зиму, весну, лето.

Вирун любил осень. И раннюю, и позднюю, даже с первыми зазимками, когда тонкий гладкий ледок прихватывает воду в лужицах, а серовато-чер­ную землю присыпают снежные крупинки. Обманутые природой голуби пытаются клевать этот просяной дар небес. Жаль, что так невозможно напол­нить зобы птиц, можно только остудить голодные клювы да разочарованно искать поживы на остановках общественного транспорта или в мусорницах у подъездов домов. Каждая осень была для него неповторимой. Именно осенью он подсчитывал прожитые годы, хотя и родился в начале лета. Но лето — легкомысленное, торопливое, бурлящее, нет в нем серьезности и глубины. Поэтому свой день рождения отмечал на второй день Воздвижения.

Когда, по народному поверью, все лесные гады залегают на зимнюю спячку. Накануне Вирун покупал бутылку хорошего вина, обязательно красного, и, сидя в последние годы с Моникой-Моней на кухне, неспешно выпивал. Пил, конечно, виновник торжества, а подруга молчаливо посматривала на повзрослевшего именинника и особенно загадочно, отстраненно улыбалась. Улыбка Мони всегда зачаровывала Вируна. Ему казалось, что в ней таится вся мудрость человечества. Он был убежден, что именно такие улыбки он видел в далеком детстве на лицах стареньких деревенских бабушек, в глазах которых застыла вечность, а сами они, их лица, будто бы светились едва уловимым, но таким явным и фантастическим светом, который можно было зачерпнуть при­горшнями и вылить на себя. Он и сегодня помнит те светлые и мудрые улыб­ки, от которых разбегались во все стороны его детские неприятности и обиды. У тех бабушек были легкие, как перышки, ладони, будто пушинки — пальцы. От прикосновений их невесомых рук мгновенно заживали сбитые колени и локти, затягивались царапины. Опадали опухоли от жгучей крапивы. И голо­са бабушек из детства всегда были ласковые, сердечные, искренние и довер­чивые. К ним не страшно было приходить с любой обидой и детской бедой. Бабушки умели, словно ветром, разогнать-развести по сторонам угрожающие тучи. Старые женщины учили детей улыбаться и радоваться каждому дню, помогали постигать простую мудрость существования. Они учили доброте и сочувствию слабые детские души. Помогали видеть окружающую красоту и неповторимость. Каждая ветка, каждое насекомое имели для них исключи­тельное значение.