Gradinarov - Synovya

– Я никому никогда не служил, дорогой Сашок! Я служу делу, какое мне по нраву. Часы возьми! Как память об отце!

– А чтобы шкипер без часов не остался, обещаю вернуть ваши английские, если они живы. Я с Акимом сам дознание проведу. Дяде – здоровья! Пусть живёт, пока не услышит моё обвинение.

Гудок позвал шкипера на судно.

*

Александр Киприянович выпил ещё рюмку. Чувствовал себя растоптанным людьми, которые не стоят и его мизинца ни по силе, ни по уму. «Почему же жизнь так несправедлива, так жестока ко мне? – задавал он себе вопрос, с остервенением гнул пятаки и бросал их на стол. – Неужели из-за этих денег. Я сам вырос на зависти и от неё страдаю».

Сотников достал из кармана часы, открыл крышку и поставил бой. На душу легло умиротворение. Он глядел на хронометр и как бы спрашивал у невидимого отца:

– Ответь, тятя любимый. Чем я не угодил Богу? За что он наполнил моё сердце жестокостью? Почему все ожесточились против меня?

Перевёл взгляд на икону Николая Чудотворца и, увидел в нём живого отца, затвердил:

– Лишь Стратоник да Степан Петрович пытались наставить. Теперь Юрлов приказал долго жить, а Стратоник уехал в верховье Енисея. Везде царствует насилие. А оно обернулось против меня. Я стал страшилищем для людей. Пугалом для низовья. Завтра ухожу к твоему убийце. Прошу, не осуждай меня своей добротой. Жестокость твоего брата, его алчность сгубили и тебя, и твою доброту во мне. Мною правит месть. Месть людям. А ты многое в жизни прощал им. Но они не простили тебя.

Он перекрестился и захлопнул крышку отцовских часов.

Утром Александр Киприянович был на пристани. После тяжёлой ночи гудела голова, чувствовалась тяжесть в теле. Не от выпитого вина, а от душевного битья, которому подвергался он за последние пять лет. Взял билет в каюту первого класса, оставил там саквояж, позавтракал в ресторане и поднялся на верхнюю палубу. Сел под зонтиком и наблюдал проплывающие зелёные берега. Прохладный ветерок шевелил редеющие кудряшки, прогоняя ночную усталость, и наполнял тело бодростью. Он поднялся с кресла, зашёл в рубку и попросил у рулевого бинокль.

– Дайте на минутку! Посмотрю на тот обрыв. Там лежат мои отец и мать.

Он долго смотрел на берег, где виднелись три выбеленных солнцем креста. Опустил бинокль. Перекрестился. И попросил: «Благословите на кару Божью!»

Надрывалась паровая машина, захватывало воду гребное колесо. Пароход упрямо пробирался против течения, как Александр Киприянович вопреки мудрости жизни.

Через трое суток он прибыл в Минусинск. Пристань переполнена людьми и подводами. Выждал, пока рассеются пассажиры и встречающие, незаметным сошёл на берег. Сегодня ему хотелось быть невидимым для людей. На извозчике прикатил в двухэтажную рубленую гостиницу. Завтракать не стал: волнение подступало к горлу. Перво-наперво пошёл посмотреть мучной лабаз дяди. У его ворот четыре подводы. В проём тяжко входили грузители с кулями на спине, а оттуда возвращались с белыми от муки затылками. Один стоял на подводе. Он легко забрасывал кули на спины чуть пригнувшихся мужиков. Подводы менялись одна за другой. У лабаза постоянно вертелись люди. «Надо ждать вечера», – решил Александр и примостился у заплота покурить. До обеда насчитал десять телег, разгрузившихся в Акимов балаган. «Значит, и после обеда будет не менее», – прикинул он. Затем сходил пообедал и снова засел у заплота. Выжидал, когда закончится вереница подвод. Солнце клонилось к закату, удлиняя тени. «Слава Богу, солнце скрылось. Хоть в теньке посидеть. А то из-за этого Акима потом изойдёшь, – думал Сотников, вытирая лоб и шею. – И мушва надоела, хуже наших комаров».

К вечеру, когда последняя порожняя подвода и стайка грузителей покинули балаган, Александр Киприянович, оглядываясь, вошёл в дверь. Склад наполовину забит штабелями кулей с мукой. В маленькое единственное окошко, посаженное на фронтоне, почти у самого потолка, пробивался угасающий дневной свет. Он падал на стол, за которым сидел человек и перебирал бумаги. Рядом стояла недопитая бутылка водки и горящая керосиновая лампа. Сотников закрыл дверь на засов. На скрежет запора человек повернул голову:

– Мужики, поздно! Сегодня боле не принимаю!

Александр Киприянович поставил у двери саквояж.

– Плохо встречаешь гостей, дядя Аким! Али не рад встрече?

Он по-хозяйски прошёл меж штабелей – нет ли там грузителей – и, вернувшись, подошёл к столу.

– Что ты здесь ходишь, мужик, как хозяин? – Аким поднялся из-за стола. – Не Сотников ли тебя прислал?

– Сотников! Только не Пётр Михайлович, а покойный братец его!

Аким прибавил фитиля в лампе и только сейчас узнал незваного гостя. От неожиданности снова сел. Забегал глазками, словно собирался пуститься наутёк. Потом надел очки и дрожащими пальцами принялся за самокрутку, взяв щепотку табака из лежащего на столе кисета.

– Наконец я тебя разглядел, Сашок! Неужто за мукой дядя прислал?

– Не мука, а мука привела сюда, дядя Аким! Дознание хочу с тебя взять, как обещал в детстве. Врал ты тогда напропалую и деду Даниилу, и мне, и остальным кроме Петра Михайловича. Он давно знал, как всё должно было произойти.

Сотников достал часы:

– Давай сверим время!

Аким открыл крышку своих:

– На моих девятнадцать ноль-ноль!

– Не на твоих, а на Гавриловых! – поправил Сотников.

Александр Киприянович нажал кнопку, поднялась крышка и полился перезвон.

– На моих тоже ровно девятнадцать!

Аким, услышав мелодию, чуть встрепенулся. Провёл ладонью по лицу, пытаясь казаться равнодушным.

– Что, святые звоны страх нагоняют? Так вот, сегодня они играют по тебе! Хотя грешники должны уходить в ад без погребального звона.

Аким задрожал и протянул руку, будто хотел остановить мелодию.

– Не тронь! Ты и так обагрил их кровью моих родителей. Пусть дозвонят до конца. Это последний в твоей жизни перезвон. Прижми руку к столу. Надоела твоя дрожь! Постарел, дядя Аким! А лет десять назад был полон сил и здоровья. Твои руки крепко держали и нож, и топор, и верёвку, и вожжи. И сам крепко на ногах стоял. Кроме дяди Петра, никто сбить не мог. И то хозяину поддавался, смиренно подставлял скулы. А эти часы считали время и твоё, и моё. Сегодня оно совпало. Стрелки сошлись в балагане. Так узнаёшь часики, дядя Аким?

Аким безучастно смотрел на циферблат.

– Узнавать нечего, Александр Киприянович! И какого рожна привязался к старому человеку?

– Забыл! Зреньице водочкой посадил, в очках плохо видишь. А слух? Колокольцы-то слышал?

– Слышал! Я их здесь, в Минусинске, через день слышу. Церквей аж три! – Аким ответил равнодушно, будто не понимал, в чём дело.

– Наверное, к этим часам тогда не успел пообвыкнуть и при первом же случае избавился от них. Так?