Gradinarov - bratia

– Так-то оно так! Но пугает нас гора. Как бы штольни не стали дорогой в ад, – высказал сомнение Иван Кирдяшкин.

– Никакого ада в горах нет. Я за жизнь столько штолен прошел, что вам и не снилось. И до сих пор жив-здоров. Ни на Алтае, ни здесь ни одного шайтана не встретил, как и Буторин. В штольнях бывают обвалы, распухают и плывут стойки, стонет от навалившейся тяжести крепь, где-то в расщелине «дышит» вода, что-то перебегает вдоль стен, и рудокопам чудится шайтан – это правда. Но эти стоны, трески лопающихся каменных стен, бульканье воды предупреждают горнорабочих об опасности, не дают забыться, увлечься рубкой камня и не прислушиваться, как ведет себя штольня. Особо опрометчивыми бывают старатели. Доберутся до жилы, от радости рубят налево и направо, пытаясь настичь самородок. Забывают об опасности и в азарте гибнут под завалами. Поэтому главное в забое – не смелость и сила, а осторожность и рассудок, – рассказывал Инютин. – Успокойтесь сами, успокойте артельщиков. А завтра утром на штольни.

День ли, ночь ли штольни бьют посменно. А там темень, что днем, что ночью. Потрескивают берестяные факелы, стучат молоты, звенят лопаты, грохочут тачки, гулко отдаются голоса. Под ногами лужи воды. Срываются с потолка капли. Одни в лужу, другие шлепаются на нижнее огниво и разлетаются мелкими брызгами. Где-то в темноте плюхает жирный ошметок глины прямо в тачку. Тяжело дышат люди, кашляют от смешанного с берестяной гарью воздуха. Потом покрываются тела горнорабочих. Плотники спешат удлинить настил. Рудокопы ждут, стряхивают грязь и каменную пыль, смахивают струйки пота. Сняли вареги, смотрят на порозовевшие вздувшиеся ладони, закуривают, присев на лежневку, вытягивают ноги, постанывают. Ноют руки, поясницы, колени.

– Это не плоты гонять, мужики! – вздыхает Иван Кирдяшкин. – Там тоже не мед, но там простором дышишь. Я думал, тяжелее и опаснее нашей работы нет. А теперь понимаю, что такое скалу колоть почти на ощупь. Верно говорил Инютин, силушкой тут не возьмешь.

– Как не дуйся лягушка, а до вола далеко! – съязвил Иван Маругин. – Привык на плоту во весь рот дышать, а теперь березовым дымом потчуйся. В груди – хрип да кашель.

Мужики прыснули. А Иван Кирдяшкин добавил:

– Ну коль смеетесь, первый страх прошел. Брехня, мужики, все равно руду достанем. Понадобится, гору свернем. Через месяц, через два, но найдем зеленую. Не в этой штольне – в другой!

Показался из пещеры Степан Буторин. Смахнул пот с лица. Тыльную сторону ладони положил на поясницу, выпрямился, потянулся, лицо скорчилось.

– Что, Варфоломеич, спину потянул? Бывает. С твоей силушкой нельзя шастать по шайтановым владениям, – поддел его Иван Кирдяшкин. – Это не кренделя деревянные топором строгать. Это горы каменные ворочать. Тут хоть топорик и в счет, но кроме него еще кое-что нужно иметь за душой.

– Не ерничай, Иван Пантелеевич! Не раз и ты спину сорвешь. Работа же не в привычку ни мне, ни тебе. Думаю, мы мужики тертые, освоимся. Тогда и спинам полегчает! – сказал Буторин. – Меняйте факелы. Догорают!

Иван Кирдяшкин кивнул одному из артельщиков.

– Никита, замени-ка факелы, да пусть чад выйдет. Еще заход перед обедом сделаем.

Никита проворно встал с лежневки, выбил о ладонь трубку и прочистил гусаром чубук. Трубку с кисетом спрятал в широкую штанину и пошел к настилу где лежали штук пятьдесят заготовленных факелов. Взял четыре и вошел в штольню. Вернулся с тремя дымящими факелами и сунул в дождевую лужу. Зашипела береста, оставляя на воде черные тлеющие угольки. Погасив, снова ушел в темноту. Сидящим на перекуре слышались удаляющиеся шаги. Вскоре показалась голова Никиты, освещенная бликами огня:

– Посветлело, Иван Пантелеевич! Можно снова бить.

Кирдяшкин сегодня на откатке. Он выкатил тачку породы к подошве горы и поднимался налегке. Навстречу катил две глыбы Михаил Меняйлов. Иван остановился и покачал головой:

– Ничего себе ломанули. Пуда по три каждая. Так ось долго не выдержит. Да и сам гляди не надорвись. Колите помельче. Сколько сотен пудов еще вывозить! Нам волохаться и волохаться, а ты тужишься. Не спеши гробить себя.

– Ладно, Иван Пантелеевич, не привыкать жилы рвать. Авось обойдется. Пройдем и через отвал, и через рубку скал, – ответил встречный и медленно, чуть сдерживая, покатил тачку вниз. Поскрипывал настил, взвизгивало колесо на свороте, а сырые бродни оставляли на лежневке грязные следы. Еще недавно блестевшая свежим распилом лежневка покрылась слоем бурой грязи, хотя каждый вечер очищали лопатами от комьев глины и мелкой дресвы.

На каждом аршине проходки ставят новую крепь. Стучат молотом о скобы, дзенькает железо, падают комья подтаявшей мерзлой земли. Федор Кузьмич ежечасно заходит то в нижнюю, то в верхнюю штольни, подсказывая, где лучше вгрызаться в скалу, выискивает в камне прожилки, берет зубило и вбивает осторожно, до зацепки, в хрящ. Уходит в щель клин, за ним – второй, третий. Трещит камень, ширится щель и верхняя часть скола подается на штейгера, зажатая снизу крепью. Он берет воткнутый в отвал факел, еще раз осматривает скол.

– Теперь ты наш! Мы все-таки крепче тебя! – как живому, шепчет Инютин. Передает огонь стоящему Ивану Кирдяшкину, на ощупь берет клинный молот.

– А ну-ка, подсвети, Ваня!

И бьет точно по небольшому выступу. Кривые трещины разбегаются по камню. Еще взмах – скала распадается на мелкие кусочки. Федор Кузьмич победно кладет на осыпавшиеся камни молот, стряхивает с фартука пыль:

– Никита, следи за факелами, верно выставляй, чтобы тень не падала на стену. Мужикам надо всегда видеть рисунок камня, его корни и ветви. Камень, что дерево. Только он живет и растет веками и тысячелетиями. В тысячи раз медленнее дерева или человека. Потому уважайте его за возраст. Хотя чем он старше, тем крепче, – мимоходом кинул опытный штейгер. – Что мы сейчас крошим – молодняк. Ему, может, веков десять-пятнадцать. Еще не созрел, потому податлив и молотку, и зубилу. Возможно, лет через триста он выйдет наверх и на склоне горы появится скала.

– Забавно баешь, Федор Кузьмич! Оказывается, камень тоже живой. А мы кромсаем, рвем, забиваем в него клинья, – огорчился Иван Кирдяшкин. – Может, он от боли и стонет!

– Это и скала, и крепи от тяжести, и вся земля взбудораженная. Под землей не меньше звуков, чем на земле. Их надо учиться слушать. Оттого и кажутся они рудокопам таинственными и пугающими. Тут кипит своя жизнь: бегут подземные ручьи и реки, растут скалы, трескается земля, откуда-то изнутри вырывается газ. Нутром ощущаешь дыхание пекла. Страх заволакивает душу. Холодит спину, потом окатывает тело. Из рук молот выскальзывает, невпопад бьешь им по клину, тело вянет и становится неподвластным. Перед глазами качается каменная стена, прямоугольники крепи складываются, со скрипом выходят из стоек скобы. В страхе бросаешь кайло и стремглав, впотьмах, выскакиваешь на выкатину, не в силах от страха удержать себя в штольне. Оглядываешься в ужасе на черный зев штольни. А она стоит целехонька, как и стояла. Почудилось! Проходит оторопь, и ты возвращаешься по темной кишке назад к неприступному каменному тупику – не раз выгонял страх из рудокопов Федор Кузьмич.