Даль Орлов - Реплика в зал. Записки действующего лица.

Видимо, я его спас, если еще почти девять лет претензий не было. А теперь вон как повернулось! " За все хорошее - смерть" - помню, назывался какой-то фильм в семидесятые годы.

Почему он не дал себе труда хотя бы объяснить "почему"? Хотя бы в память о том добром и доверительном, что случалось? А так вот - с порога, обухом по голове?

Впрочем, эти вопросы тогда не возникали. В тот момент они были бы, как претензия той коровы из старого анекдота, которая, будучи по-деловому, без лишних слов покрыта быком, робко молвила после циничного процесса: "А поцеловать?" Мера возможной человечности у высоких партийных бюрократов к тому времени мне уже была хорошо известна.

Не претендуя на поцелуи, все-таки сказал:

- Какая творческая работа, Филипп Тимофеевич! Мне же мгновенно перекроют весь кислород!

- Ну, не надо!.. С твоими-то талантами - кто это перекроет? Будешь писать... Надо, понимаешь!..

- У меня семья, долги, квартира-то кооперативная, надо на что-то жить. На творческой работе новая братия мне хода не даст, какие гонорары! А мне даже до пенсии еще десять лет тянуть... Здоровый мужик, надо меня использовать...

Я не осознавал в тот момент, что меня попросту "разводят". Ведь если "по собственному желанию", то даже выходное пособие не получаю. Имвообще это удобно: увольнять приказом - надо искать формулировку "за что".А у меня на счету не то что выговора, а мелкого замечания нет. Значит, если честно, надо меня трудоустраивать.

Я еще не знал, что в тот момент Ермаш вообще очень спешил, решить мою судьбу по-человечески у него не оставалось времени. Он не плохо меня изучил, и знал, что со мной его кунштюки легко пройдут. Он не ошибся.

- Перестань, не паникуй! - сказал он. - Будет тебе работа, немного погодя. Мы скоро новое подразделение открываем - телевизионное, да и не только это, работы будет невпроворот. Не дергайся, будешь доволен.

Если тебе такое говорит взрослый серьезный человек, вполне интеллигентный, министр к тому же - можно не поверить? Это же все равно, что оскорбить. Ему больше известно, чем мне. Значит, не безнадежно мое положение... Обещает работу, значит, даст!

- Что ж, Филипп Тимофеевич, если считаете, что так будет лучше, сейчас выйду и напишу. Да и навязывать непрестало...

И это проделал, сразу, выйдя в приемную, взяв бумагу у секретарши: "Прошу освободить меня от обязанностей главного редактора журнала "Советский экран" в связи с переходом на творческую работу". Оставалось вспомнить симпатичные слова Пьера Безухова: "И богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устраивают и берегут люди, - все это, если и стоит чего-нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить".

Дома Алена одобрила:

- Ну и правильно, не будем унижаться. Как-нибудь проживем...

На следующий день после нашего разговора Ермаш ушел в отпуск и больше на свою должность не вернулся. Обещая, он уже знал, что ничего не выполнит. Он вполне по-простецки меня надул. Я был последним, с кем расправились его руками: быстро, без хлопот, "по собственному желанию". А его оформили на пенсию, снабдив за безупречное поведение всеми возможными министерскими льготами

Когда такое рассказываешь, надеешься, что читатель разделит твою точку зрения. Но так ли это важно, чью сторону он займет? Ведь в очевидном для тебя он может разглядеть очевидное для него, а не для тебя. Он же другой, чем ты. И все-таки, думаю, рассказывать о подобном стСит. Из личных сюжетов каждого собирается, как из пазлов, общая картина времени, что важно. При условии, конечно, что не переведутся те, кто захочет эту картину себе представить.

Армен и "много Сулькиных"

Перебирая в памяти былое, прихожу к выводу, что примерно до пятидесяти лет меня никто не предавал. Во всяком случае, по-крупному. Любимые женщины, насколько помню, оказывались подругами верными, а о мужских дружбах нечего и говорить: выручали, поддерживали, всегда бескорыстно и порой самоотверженно. Каждый такой случай сохранился в сердечной памяти как праздник, сильно подкреплявший веру в человечество.

Не случись перемены в кинематографе, а если брать шире, то и в стране, так бы и не узнал, что на самом деле может тебя подстерегать, когда придет истинная проверка твоего, так называемого, дружеского круга...

При этом не хочется выглядеть ретроградом, хочется всей душой поддерживать перемены, говорить даже о полезности случившейся исторической встряски, но слишком многое мешает ликовать. Подозрительно легко слетели с мест многие опоры нравственности, сорвалась резьба, неплохо, казалось бы, крепившая основы частного бытования. Без какого-либо заметного сопротивления прекраснодушные либеральные мечтания и посулы переуступили свои позиции деньгам, корысти, растлению. "Желтый цвет" нагло расползся по нашей палитре, грязь стала благодатью для проявлений самых ничтожных черт человеческой сути.

Обесценились, почти ушли из лексикона сострадание, честь, совесть, верность слову, дружбе, любви... Смешны и незаметны стали сами эти понятия. Вместо совести - прагматизм, верности слову - целесообразность, любви -всеядные удовольствия. Сам себе смешон, произнося старые прописи как откровения. Да меняться поздно. И желания нет. Пусть меняются другие, коли считают, что без прописей они ближе к счастью.

Анатолий Мариенгоф вспоминал, как Есенин восхищался словами о жизни, которые обнаружил в одном письме Тургенева: "Нужно спокойно принимать ее немногие дары, а когда подкосятся ноги, сесть близ дороги и глядеть на проходящих без зависти и досады: и они далеко не уйдут".

Поскольку вы держите в руках мои воспоминания, а не, скажем, моего соседа, то, согласитесь, никакими другими потрясениями, кроме собственных, поделиться не могу и даже не вправе. А среди самых впечатляющих впечатлений, так уж произошло в моем случае, были отнюдь не потеря должностей и статуса, а частное, личное, "на самом себе" испытанное, узнавание измен. Переживание оказалось тем более острым, что случилось на общем российском переломе, внутри бессмысленной и грандиозной кинематографической свары.

Армена М. я узнал задолго до того, как он принял нынешний свой облик баклажана на выброс. Он был бодр и свеж, когда появился в журнале "Искусство кино" в качестве еще одного заместителя главного редактора. Я уже там обретался как бы в роли первого зама. Общий язык нашли сразу. После работы выходили вместе, пешком двигались по Красноармейской до Бутырского вала, где я тогда жил, - не могли расстаться.

Он признавался, что быть критиком - это "не его". Главный, мол, кайф для него, когда приходит очередной Московский фестиваль, и он в качестве начальника пресс-центра начинает распределять блокноты, пресс-релизы и ластики: "Вот это мое любимое".