Даль Орлов - Реплика в зал. Записки действующего лица.

Из показанного некогда телесериала "Московская сага" если что и задержалось в памяти, так это вальс Александра Журбина, душевно исполненный Кристиной Орбакайте. А вообще Журбин написал музыку для более полусотни фильмов. К одному и мне довелось иметь отношение - как сценаристу ("Быстрее собственной тени", режиссер Павел Любимов). Помню то чувство восторженного удовлетворения, когда после черновых сборок ленты с экрана зазвучала, наконец, и музыка. Поразительна была финальная кода на слова Роберта Рождественского, под которую главный герой устремляется по беговой дорожке к своему триумфу. "Кто композитор?!" - только и спросил у режиссера. "Саша Журбин".

Потом познакомились. Фестивали, чьи-то юбилеи, встречи-проводы - виделись. В любой компании Журбин - как шаровая молния в спальне. Особенно, если есть рояль. Тогда взлетают над клавишами руки, ходят ходуном колени, лицо сияет счастьем абсолютной власти над звуками, а если еще присоединяется Ирина, жена, и они запевают дуэтом, это - все! - суши весла, плыть некуда, счастье здесь и нигде больше!

А еще - и это уже имеет отношение к музыке косвенное, но самое прямое к объему, так сказать, личности, - он заядлый книжник, свой у букинистов. Когда дома смотрю сегодня на 90 томов Льва Толстого - оригинальных, не репринтных! - вспоминаю Журбина. Они когда-то приехали сюда в его багажнике.

Впрочем, Журбина вообще забыть нельзя. Его радостно много вокруг - в театрах, в кино, на телевидении: симфонии и камерная музыка, опера, 3 балета, песенные шлягеры, около 30 мюзиклов. А самый первый - тридцатилетней давности рок-опера "Орфей и Эвридика" - занесен в книгу Гиннеса как самый "долгоиграющий". Человек-вулкан. Оказавшись в Америке, без промедления стал резать волну нашей вялотекущей экономической эмиграции бодрым форштевнем первого русского театра в Нью-Йорке "Блуждающие звезды". Вернув собственную звезду на московский небосклон, с мюзиклом наперевес принялся штурмовать Чехова и Достоевского. В свои 60 он дерзок, как юноша. Если в новой рок-опере зазвучат у него мотивы памятного 122-го Указа о монетизации льгот, то и этому, пожалуй, никто не удивится. Скучна была бы жизнь без Александра Журбина.

Михаил Светлов о бороде Урина

Теперь 21 марта - Всемирный день поэзии. Праздновать его было решено Генеральной конференцией ЮНЕСКО сравнительно недавно. Первый раз это сделали в Париже в 2000 году. Напомнить миру о стихах, привлечь внимание к поэзии, а, значит, призвать людей приподняться над бытом, суетной озабоченностью, возвыситься в чувствах и мыслях, - несомненно, благое дело в наш немирный век. Молодцы работники ЮНЕСКО. Но мы-то, россияне, знаем, что они не были первыми со своей красивой идеей.

Ещё в 1958 году, то есть на сорок с лишним лет раньше, в Москве прошел первый День поэзии, который потом много лет повторяли, выпуская навстречу каждому толстый альманах, который так и назывался - "День поэзии". Под одной обложкой собирались поэты всех возможных направлений, стилей, школ и убеждений. А в тот день в Москве собрались мастера и подмастерья рифмы из разных городов, в тридцати книжных магазинах шли распродажи поэтических сборников, там авторы читали себя вслух, раздавали автографы и отвечали на вопросы поклонников.

А вечером вообще было нечто невообразимое: на Триумфальной площади, где только за четыре месяца до того установили фигуру Маяковского работы скульптора Кибальникова, непосредственно под уходящими в темное небо каменными штанинами воздвигли трибуну с микрофонами и взяли ее в перекрестье прожекторов. Толпа вокруг внимала поэтам. Они сменялись на трибуне, самые разные - от "красносотенца", как его называли на кухнях, Анатолия Софронова до набиравшего ораторский темп 25-летнего Евгения Евтушенко. Последний был неотразим в своей дефицитной по тем временам искусственной шубе и провозглашал:

Те, кто тома ворочает,

И те, кто варит кокс,

Все это - кость рабочая.

Я славлю эту кость!

Потом мой приятель, из тех, кто "тома ворочает" и подрабатывавший в рабочей газете "Труд", заметил поэту в дружеском застолье, что вообще-то кокс не варят, варят сталь. С коксом у металлургов другие отношения, его, скорее, спекают. В вышедшем через полтора десятилетия трехтомнике Евтушенко в соответствующем месте можно прочитать: "и те, кто грузит кокс".

Тот короткий послесталинский период, как известно, окрестили "оттепелью" - по названию повести Ильи Эренбурга. Уходящие страхи, приходящая надежда, иллюзия свобод взвинчивали жизнь до упоения, как бывает при острой влюбленности. Бикфордов шнур этого состояния прямо вел к взрыву поэзии. Выступающие поэты собирали полные дворцовые залы и стадионы.

Поэт - это минимум слов и максимум смысла. Таинственный дар. "В земле солдат намного больше, чем на земле" - написал Константин Ваншенкин, автор "Я люблю тебя, жизнь". Бывший танкист Сергей Орлов - о солдате: "Его зарыли в шар земной". Сказано величественно и страшно. Поэт-философ Евгений Винокуров ("Сережка с Малой Бронной" - это его) осваивал и славил "священное уменье говорить, произносить слова и строить фразу".

Поэт и вне стиха, в простом быту сохраняет "священное уменье говорить". В ресторане Дома литераторов мы сидели за одним столиком. Вошел Роберт Рождественский в своем всегдашнем свитере крупной вязки. "Ударник из джаза ЦК ВЛКСМ", - молвил Винокуров кратко и всеобъемлюще.

А днем того давнего праздника Поэзии, делая репортаж для газеты, я с приятелем оказался в книжном магазине на Кировской, по-теперешнему на Мясницкой. Толчея несусветная, а на прилавке, по-маяковски расставив ноги и вздымая кулаки, зычно выбрасывал на головы толпы свои вполне деревянные строки поэт Виктор Урин. Тогда он прославился тем, что на своей "Победе" умудрился пересечь страну от Москвы до Владивостока. В дороге, видимо, не брился, поскольку был украшен просторной, густой и черной бородой, чуть ли не до пояса.

Оглядевшись, мы обнаружили в дальнем углу скромно притулившегося, тощего, в потертом плащишке, действительно большого поэта - Михаила Светлова. Ринулись к нему: вот чьи слова были бы украшением репортажа!

- Михаил Аркадьевич, скажите что-нибудь для газеты!

Он в это время не спускал своих ядовитых глаз с Урина.

- Знаете, ребята... Как-то мы шли с Володей Маяковским по Тверскому. А навстречу человек - вот точно с такой бородой. Володя и говорит: Миша посмотри - борода, как лес, а поср...ь негде.

Мне остается попросить прощения у читателей за лексическую вольность замечательного поэта, но и унести с собой этот перл не считаю правильным. Двух из троих, кто участвовал в разговоре, уже нет...

Чем дольше живешь, тем больше впечатлений. Некоторыми надо делиться. Особенно теми, что от времени не тускнеют. Образ леса, в котором негде присесть, - это ли не сегодняшняя наша жизнь, если говорить в целом, не вдаваясь в подробности.